Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

Зеркала открывались и закрывались, движения архитектора Минута становились все быстрее и быстрее, звенела и щелкала скрытая пружина, и вот уже императору начало казаться, что в зеркалах отражаются те картинки, и император невольно осматривался вокруг себя: иллюзия отражения в зеркалах становилась настолько сильной, что казалось, он сам участвует в этих оргиях. Женщины скакали на мужчинах, мужчины — на женщинах, зады приподнимались и опускались, ноги дергались.

Змей стоял рядом с ним — ни тени улыбки, горящие как уголья, вдруг почерневшие серые глаза, и безрассудный огонек в глубине их.

«О! — подумал государь. — Грузинский отшельник!»

Государь был много наслышан про его утехи, но видел это впервые, вероятно, в первый приезд, еще до войны двенадцатого года, Змей не рискнул показать ему тайный павильон. А может быть, и не было тогда у него сих картинок, привез, наверное, старый бес, в четырнадцатом году из Парижа. Александр тогда уехал в Лондон, а Алексей Андреевич пожелал остаться в Париже, якобы для поправки здоровья попросил отпуск; теперь ясно, хотел, бес, порезвиться на свободе, без чужого догляда.

Государь посмотрел на Аракчеева еще раз. Глаза у Змея горели, и казалось, что сейчас из ноздрей пыхнет огнем. Граф стал ковырять в носу, как будто его уже обжигало изнутри. Он всегда при сильном возбуждении запускал палец в ноздри.

Государь никогда не понимал, как любовные утехи могут быть связаны с истязаниями, а Змей, судя по всему, только так и мог наслаждаться. Говорили, что он истязает молодых крестьянок, а потом рассматривает на них кровоточащие раны. Какая мерзость! «А может быть, я чего-то не понимаю, а Змей достиг совершенства, может быть, любовь и страдание сливаются в какую-то высшую гармонию?»

Александр посмотрел на серьезные лица Змея, его управляющего и вдруг улыбнулся: их серьезность была смешна, да и картинки были смешные. Скачут себе человечки, не чувства, не любви, не красоты.

— Ну что ж, довольно, Алексей Андреевич, насмотрелся я твоих скоромных картинок. Больше не желаю.

Зеркала снова закрыли все простенки…

— Давай-ка, Алексей Андреевич, поговорим серьезно о военных поселениях. Наш опыт с Елецким мушкетным полком надо продолжить, — вернулся он прямо в павильоне к разговору, начатому не в тот раз, а много раньше. — Ты меня огорчил своими возражениями, стрелецкие бунты мне пророчишь, а я тебе скажу на то: военные поселения будут по всей России, даже если придется выложить трупами дорогу до Петербурга.

Теперь граф посмотрел на императора с некоторым удивлением.

— И начнешь ты их создавать здесь, в Новгородской губернии, чтобы не было времени у тебя скучать в своей пустыньке.

Выходя из павильона, он повернулся к графу и добавил:

— Шалун ты, Алексей Андреевич! Шалун!

Государь очнулся от воспоминаний и подумал, что всегда врезается в память самое яркое, а в ту поездку самым ярким было все-таки впечатление от павильона Мелиссино.

Граф уже не спал. Серое лицо его со сна немного порозовело. К карете подскакал флигель-адъютант и доложил, что поезд с принцессой Шарлоттой выехал из Каскова им навстречу.

Встреча состоялась в чистом поле. Вышли из карет и направились навстречу друг другу. Александр представил императрице Марии Федоровне принцессу и ее брата Вильгельма.

— Представляю вам, матушка, моих новых брата и сестру!

— Что ж, — сказала императрица, — значит, теперь у меня будет еще одна дочь и еще один сын. Добро пожаловать в Россию!

Мария Федоровна обняла свою будущую невестку. Принцесса была в скромном сером дорожном платье и соломенной шляпке с мелкими красными розочками на тулье.

Аракчеев одиноко стоял в стороне, сутулясь и сцепив сухие пальцы длинных рук перед собой на ручке портфеля с государственными бумагами, с которыми он никогда не расставался, похожий на старую печальную обезьяну в мундире и плаще. Александр лишь один раз бросил взгляд в его сторону и отвернулся: ему стало жаль графа. Великий князь Николай Павлович даже не посмотрел в его сторону, не раскланялся; граф знал, что тот его не любит. Граф великого князя тоже не жаловал.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ,

— Ну что ж, — сказал князь Горчаков Ивану Петровичу, — вот и наступил сей день. Скажу вам честно, впервые буду праздновать лицейскую годовщину. Хотя всегда был верен старой дружбе и старым воспоминаниям. Да, впрочем, я вам уже говорил об этом…

Камердинер накрыл им стол для двоих. Кушанья, как князь и предупреждал, были от местного кухмейстера. Присутствовал запотевший графинчик с любимой английской водкой князя.

— Странно, что было принято праздновать поступление в Лицей, тогда как логичней было бы праздновать окончание сего заведения. Ведь именно с того момента, с девятого июня 1817 года, началась наша взрослая жизнь… «Прощальную песню» пели мы без государя, он ушел… Пели сами перед собой и несколькими гостями. Как сейчас вижу эту картину: все в стареньких мундирах, у кого-то заплатки на локтях… Почему-то до сих пор помню Ваню Пущина, который до того лежал в лазарете с тяжелой простудой и совершенно больной выпросился на выпускной акт. Он не пел, не было голоса, а только открывал рот, но был счастлив вместе со всеми, глаза его были красны, то ли от простуды, то ли от невольных слез…

Князь вдруг тихонечко запел, дребезжащим старческим голосом выводя каждое слово:

Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…В объятьях сладкой тишины,И уж Отечества призваньеГремит нам: шествуйте, сыны!

Тебе, наш царь, благодаренье!Ты сам нас, юных, съединилИ в сем святом уединеньеНа службу музам посвятил.Прими ж теперь не тех веселыхБеспечной радости друзей,Но в сердце чистых, в правде смелых,Достойных благости твоей.

Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…В объятьях сладкой тишины,И уж Отечества призваньеГремит нам: шествуйте, сыны!..

Наконец он остановился со слезами на глазах.