Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— А кто?

— Княжна Волконская, батюшка.

Тогда государь рассмеялся: он сразу вспомнил анекдотичную историю Волконской с этим молоденьким лицеистом Пушкиным, зажавшим ее в темном коридоре. «Как она тогда-то не обосралась?» — подумал он про себя.

Он уже вспоминал эту историю совсем недавно, когда был на выпускном акте в Царскосельском Лицее. Этот Пушкин, маленького роста, худощавый, подвижный, стоял у него перед глазами, почему-то выделившись среди остальных.

Александр собственноручно вручал воспитанникам медали и похвальные листы. Исправляющий должность министра князь Александр Николаевич Голицын представлял императору каждого из сих воспитанников. Лучшие получали свидетельство из рук государя, следовавшую каждому отличившемуся медаль и к оной похвальный лист.

Среди награжденных Пушкина не было. Когда объявляли, кто с какой медалью закончил курс, какой получил чин при выпуске, куда выпущен, в гражданскую или военную службу, он все ждал появления этого шалуна, взбаламутившего Царское Село, и дождался только в самом конце, когда свидетельства об окончании Лицея вручал уже директор Энгельгардт. Пушкин ничего, кроме свидетельства, не получил и был выпущен в гражданскую, в Коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря. Успехи в учении у него были неважные, потому-то и такой чин можно было расценивать как подарок судьбы; в честь первого выпуска Лицея решили ниже чинов не давать. Тем более подарком судьбы было зачисление Пушкина в Коллегию иностранных дел, куда зачисляли лучших из лучших: князя Горчакова со второй золотой медалью, Кюхельбекера с третьей серебряной, Ломоносова с четвертой серебряной, Корсакова, достойного серебряной медали.

Накануне император Александр сам просматривал и утверждал эти списки и, увидев в них фамилию Пушкина, задумался, хорошо ли в столь малые лета быть известным, и далеко не с лучшей стороны, и сам себе ответил: чаще всего из таких что-нибудь да получается. Пусть послужит отечеству на ниве дипломации.

После вручения они прошлись с директором Энгельгардтом по Лицею. Александр захотел осмотреть физический кабинет, классы, пожелал посетить и спальни воспитанников, чего не ожидал директор, который от волнения чуть не лишился сознания. В дортуарах творилось черт знает что: воспитанники собирались домой, но даже этим нельзя было объяснить то, что стулья были переломаны, зеркала побиты, пух из подушек летал почти в каждой келье. Кругом стояли раскрытые чемоданы, баулы, ящики, полунабитые вещами, коробки с книгами и мотки веревок.

Государь остановился посередине одной из спален и вдруг ясно и громко произнес:

— Пушкин. Ты скажи мне, как он?

Энгельгардт вскинулся, ему показалось, что эта фамилия из уст самого государя ему послышалась.

Но государь продолжил:

— Ведь это за него ты просил как-то? Тогда, с Волконской…

— Да-да, ваше величество! За него!

— Ну и как он, по твоему мнению? Только не выгораживай! Знаю, что ты любишь своих учеников.

— Поэтический дар его, ваше величество, огромен, да, боюсь, и его растратит.

— Что так?

— Цель его — блестеть и именно поэзией. Но нет прочного основания, он всегда боялся всякого учения. Ум его, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум! Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине.

Александр усмехнулся.

— Похоже, ты его не жалуешь?

— Его сердце, ваше величество, холодно и пусто! — Энгельгардт с силой и отчаяньем постучал себя в грудь, и она гулко отозвалась. — В нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало пусто юношеское сердце!

Такая страсть и боль были в словах Энгельгардта, что Александр посмотрел на него пристальней.

— А ты не пристрастен к нему? Характеристика человека почти гениального.

— Воля ваша, ваше величество, сказал, что думал, — поклонился Энгельгардт.

— Проводи меня, — приказал Александр.

— Ваше величество, осмелюсь напомнить, что воспитанники к акту разучивали «Прощальную песню». Сейчас все уже подготовили в зале.

— Кто написал?

— Слова воспитанника барона Дельвига, музыка Теппер де Фергюсона. «Шесть лет промчалось, как мечтанье…»

— А что же ваш хваленый Пушкин не написал? — усмехнулся Александр.

— Отказался за недосугом, ваше величество, — сказал директор.

— Вот и мне недосуг, Егор Антонович. Пошли.

Так что «Прощальную песню», которая писалась для государя, пели без него. Он оставил в зале князя Голицына…

Александр посмотрел на Аракчеева. Тот как будто давно ждал, когда государь к нему обратится.

— Батюшка, а когда ко мне в Грузино, когда пожалуете? Который раз уж приглашаю, — вдруг сказал граф Аракчеев. — Обижаете старика.

«Старика! — усмехнулся про себя Александр. — Старше меня всего-то на восемь лет. Хотя, если присмотреться, Алексей Андреевич стал в последнее время как-то опускаться, за собой не следит, плащ старый и мятый».

— Господь с тобой, Алексей Андреевич! — сказал он вслух. — Недавно ведь были.

— Ну как недавно? Давненько… Восьмого июня прошлого года, год уж прошел с хвостиком. А ведь в честь вас вотчина-то. Пожалована мне вашим батюшкой в ваш день рождения.

— Помню. Девятнадцать лет мне тогда исполнилось, — вздохнул Александр и вспомнил, что именно тогда он был в отчаянье, подхватив французскую болезнь, не простой французский насморк, который лечился сравнительно легко, а именно ту болезнь, от которой гниют кости, вваливаются носы, и не знал, к кому обратиться, с кем посоветоваться.

Дойди это до Павла Петровича, трудно было представить, что ожидало бы наследника. Тогда тайно представленный ему медик Виллие оказал неоценимую услугу и навсегда остался его лейб-медиком. Впрочем, лечиться пришлось долго, неотвязная болезнь была прилипчива, постоянно возвращалась; болела и Елисавета, рождавшиеся девочки умирали во младенчестве. Говорят, что болезнь передается и детям. Неважно, от отца или от матери. Хотя из двух девочек только первая, Маша, могла быть от него. Но она, по игре случая, была черноволоса, а они с Елисаветой белобрысы. Они тогда были молоды и наслаждались любовью втроем с Адамом Чарторижским, жгучим брюнетом. Александр сам подбил жену на эту связь, сам уложил ее в постель друга, чтобы наслаждаться и брать ее теплую из этой постели. Вторая дочь, Елисавета, была от кавалергарда Охотникова, которого так любила императрица. Но ведь мать была та же. Где-то теплилась эта болезнь, говорили, что она никогда до конца не проходит. Умиравшим девочкам всегда ставили диагноз простой: то воспаление от прорезывания зубок, то еще какое-нибудь воспаление, но он-то знал, всегда чувствовал отцовским сердцем, что есть их болезнь на самом деле. Во младенчестве умирали и девочки у Марии Антоновны, жива только София да сын Эммануил, родившийся в тринадцатом году, да и то как не вспомнить тут князя Григория Гагарина, на которого шепотком указывали как на истинного отца Эммануила. От воспоминаний защемило сердце, и он постарался вырвать их с корнем, после чего обратился к Аракчееву, терпеливо ждавшему, когда государь вернется к прерванному разговору.