Две дороги - Василий Ардаматский

Влади...»

Перечитывать он не в силах. Кажется, он сказал все, что хотел.

Теперь нужно сделать смотр своей боевой деятельности. Это ему необходимо. К той черте, за которой уже ничего не будет, он должен прийти с сознанием исполненного долга, это поможет ему мужественно ступить на черту. Да, только сознание исполненного долга заставляет его думать об этом. Для этого он должен был, опережая смерть, убить в себе самую главную и самую сильную черту характера — скромность. Она у него не была болезненной, она была твердым принципом жизни. Однажды шутя он сказал, что скромность — это трезвость на пиру тщеславия и, если бы в людях не было ее, пирушка закончилась бы потасовкой.

Как-то Савченко передал ему благодарность за его неоценимую помощь в борьбе с фашизмом и удивился, что это сообщение не вызвало у Заимова никакой радости. Наоборот, лицо его выразило недовольство.

Заимов, вероятно, заметил удивление Савченко и сказал глухим, напряженным голосом:

— В человеке скрыто много всяких опасностей, но самая страшная для него — отсутствие скромности, это делает человека слепым и глухим, он перестает видеть и понимать людей, среди которых живет. — И добавил: — Я, конечно, признателен за внимание, но благодарность считаю преждевременной, так как борьба еще не окончена.

Да, невероятно трудно было Заимову в свой предсмертный час оглянуться назад и увидеть самого себя: все дела свои, что он сделал для победы, для счастья людей, увидеть все это как бы чужими глазами.

Сейчас его странным образом огорчает, что судили его только за помощь Советской Армии. Это лишь его военное дело, которое он взял на себя в тот далекий летний день в парке Банкя. Но было и другое, не менее опасное для врагов Болгарии, что он делал в борьбе с фашизмом. Была его ежедневная деятельность, которую он для себя называл открытием людям правды. И это тоже была борьба, в которой он ежедневно рисковал жизнью, потому что люди бывают всякие и не всегда он мог заранее знать, какому богу человек молится. Так что беда могла настигнуть его и здесь. Он помнит, как однажды прошел по краю пропасти...

В министерстве внутренних дел у него был верный человек, с помощью которого он получал чистые бланки документов и образцы всевозможных печатей, это спасло от охранки многих болгарских антифашистов. Этот человек назвал ему однажды имя молодого юриста, считая, что им следует заинтересоваться — работая в прокуратуре, он может оказаться очень полезным. Заимов долго искал возможность встретиться с этим юристом и, наконец, узнал, что юрист будет в гостях у одного инженера, которого Заимов хорошо знал. Юрист был влюблен в его дочь, добивался ее руки...

В слякотный декабрьский вечер Заимов пришел в этот дом. Семья уже сидела за столом. Юрист был здесь, сидел рядом с дочерью хозяина Штудой. Заимов сразу включился в разговор. В те дни во всех болгарских домах говорили о поражении немецких войск под Москвой. У большинства болгар эта весть вызвала радость и надежды, но были дома, где она вызвала тревогу. Здесь о ней говорили, не скрывая радости. Заимов видел, что юрист улыбался вместе со всеми, однако участия в разговоре не принимал.

— Неужели история повторится и русские снова спасут нас! — радостно воскликнула Штуда, обращаясь к юристу. Заимов заметил, как он в ответ как бы солидарно пожал лежавшую на столе ее руку, глядя ей в глаза весело и счастливо. Заимов подумал, что он молчит только потому, что ему — государственному служащему да еще и блюстителю законности — наверно, просто боязно поддерживать такой разговор.

Заимов рассказал некоторые подробности подмосковного сражения, и это вызвало за столом новый взрыв радостного возбуждения.

— Представляю себе, что об этом думают наши продажные шкуры, — сказал хозяин дома, смотря на юриста. Тот сдержанно улыбнулся и сказал негромко:

— По-разному думают...

В этом доме за столом курить не полагалось, кто не мог вытерпеть, выходил в соседнюю комнату. Когда туда отправился юрист, Заимов встал из-за стола и, извинившись, вышел вслед за юристом.

Закурив, они стояли у окна с открытой форточкой и некоторое время молча смотрели в окно, через которое, впрочем, ничего не было видно — по стеклам плыл мокрый снег.

— Да, события развиваются по своим объективным законам, — задумчиво произнес Заимов.

Юрист повернулся к нему и, точно боясь продолжения начатой Заимовым мысли, торопливо сказал:

— Вы друг семьи, с которой у меня связана надежда на счастье... Поэтому прошу вас не говорить мне ничего, что обязало бы меня потом нарушить свой служебный долг. Надеюсь, вы понимаете меня...

— Безусловно, — спокойно ответил Заимов. — Ценю вашу откровенность, но теперь меня тревожит судьба этой семьи...

— Я уже сказал, что́ для меня эта семья, можете не тревожиться... — юрист затушил недокуренную сигарету и вернулся в столовую.

Когда юрист вместе со Штудой ушли в кино, хозяин дома спросил у Заимова — почему юрист так быстро вернулся к столу?

Заимов долго думал, что ответить, потом сказал:

— Могу посоветовать одно — Штуда не должна торопиться сказать ему «да».

Хозяин рассмеялся:

— Насколько мне известно, она вообще не собирается этого делать.

— Тогда у меня совет другой — она не должна торопиться сказать ему и «нет».

Его собеседник задумался и, видимо, все понял.

— Спасибо... — тихо сказал он и крепко пожал Заимову руку...

Впоследствии, во всяком случае до ареста Заимова, никакой беды с той семьей не случилось, а сам Заимов во время допросов с доносом юриста не столкнулся — все-таки, хоть какая-то порядочность в его служивой душе была...

Но каким счастьем для Заимова было, когда он видел, что помог людям освободиться от слепого страха, найти себя, а иногда и найти свое место в борьбе.

Однажды к его другу, видному софийскому врачу, по случаю дня его рождения пришли такие же, как он, известные в столице деятели медицины.

— Мы собрались на консилиум у постели больной Болгарии, — угрюмо пошутил хозяин дома. Никто даже не улыбнулся. Заимов был предупрежден, что придут люди честные и чистые. Хозяин два года назад овдовел, и его друзья, чтобы не тревожить эту рану, пришли без жен.

За столом говорились тосты по случаю даты, но каждый, сказав положенные в данном случае слова, начинал вспоминать какие-то давние истории из своей многолетней дружбы с виновником торжества, и это, иногда совсем еще недалекое прошлое сегодня казалось невообразимо далеким, почти неправдоподобным.

— Вам не кажутся ваши воспоминания невероятными? — спросил Заимов и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Когда я сейчас ловил себя на этом, я думал — неужели я потерял надежду и отрекся от всего, чем всегда была для меня моя милая Болгария, и даже начинаю все это забывать...