Три закона. Закон первый – Выживание - Елена Пост-Нова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Врачи на Инсулии оказались не такими строгими, как у нас, в Мегаполисе. Даже при стандартном ученическом переутомлении у меня всегда изымали устройство и запрещали выходить в сеть, читать и болтать. А здесь моё устройство осталось при мне. Но первые дни я им совсем не пользовалась — я спала. А просыпаясь, желала уснуть вновь. За распахнутыми стеклянными дверями пели птицы, шумело море и покачивались ветви пальм. Постель была невероятно мягкой, жаркая духота джунглей осталась в прошлом. Мне кололи успокоительное, давали пить адаптогены и кое-какие аминокислоты. Питательные смеси наконец стали потихоньку замещаться обычной едой, хоть и с повышенным содержанием полезных жиров.
Я хотела забыть всё, выключиться до самого последнего нерва, ничего не чувствовать. И в первые дни мне это удавалось. Иногда врач пыталась расшевелить меня беседой, но я не реагировала, даже видя, что тем самым вызываю опасения. Обещанные родителям и друзьям звонки также не состоялись.
Некие большие люди, о которых говорил Мичлав, тоже не связывались со мной. Да и врачи не то чтобы интересовались вопросом моей детерминации, видя, что никаких нарушений в организме не наблюдается. Я только услышала пару похвал своему наставнику за правильный уход и поддержку в таких сложных условиях, и что после произошедшего нахожусь в удивительно годном физическом состоянии — отделавшись только переутомлением. Тоже, разумеется, благодаря ему…
Всё это угнетало, заставляло желать только блаженного сна, избавляющего от воспоминаний о прошлом, неприятия настоящего и тревог о будущем.
И всё же один звонок до меня добрался. От наставника Демена.
Это произошло, кажется, на третьи сутки пребывания в санатории. Он поймал меня на пробуждении, видимо, дозвонившись и получив разрешение поговорить не с первого раза. Ассистентка принесла мне трубку вслед за лекарствами и сказала, что отказать моему учителю в звонке они не могли, однако доктор разрешает говорить не более пятнадцати минут.
Я была безумно рада услышать голос своего настоящего наставника! Он поприветствовал меня будто из далёкого-далёкого прошлого, где не было охоты, крови, проблем и Мичлава. Но, даже едва проснувшись, я могла различить некоторую сдержанность в его интонациях. Этого человека мы все знали уже более двенадцати лет, и, возможно, даже провели с ним больше времени, чем со своими занятыми родителями.
Он расспросил о моём самочувствии, о диагнозах, о лечении. Вся эта информация, разумеется, транслировалась в школу из санатория, но он сказал, что хочет услышать её именно от меня самой. Также он с улыбкой посетовал, что ему сложно будет теперь называть меня в женском роде, и что каждый год с каждым новым выпуском возникают эти трудности. Тема неизбежно коснулась детерминации. И я поняла, что перед Деменом молчать не смогу. Перед журналистами, перед заказчиками, даже перед собственными родителями и друзьями могла — а перед ним у меня не получится. Мне показалось, что он стоит прямо здесь, над моей провинившейся макушкой, и своей ничем непоколебимой терпеливой добротой служит упрёком моему молчанию.
Ассистентки в палате не было, я выпросталась из-под подушек и уже начинала набирать в лёгкие воздух, чтобы обвинить Мичлава. Наставник тем временем говорил о случившемся:
— …То, что произошло, неприемлемо, Леока. Я не знаю, в каких взаимоотношениях ты пребываешь со своим нынешним руководителем, но должен сказать прямо, что считаю его виновным в отвратительной халатности и самонадеянности. Как и себя, и школу — в том, что мы ему потворствовали. Всё, конечно, закончилось благополучно — но только благодаря твоему исключительному здоровью!
Я уже была готова вывалить правду, как вдруг он сказал:
— Узнав обо всём, я уже приготовился ринуться в бой и с Президентом, и с Ассоциацией, успел написать обращение в Правительство, но не успел его отправить, потому что на следующий же день после новостей они прислали в школу официальное заключение. Что ж, как бы я не относился к твоему наставнику, признание вины говорит в его пользу.
Искра изумления! Выдохнув разом всю свою решимость, я неуверенно промямлила:
— Ч-что?.. Что вы имеете в виду?..
— Как что, дружок? Рапорт твоего наставника.
— К-какой рапорт?..
Секунда молчания.
— Хм, вероятно, господин Мичлав не пожелал беспокоить тебя этими вещами пока ты на лечении, — с сомнением проговорил Демен, но я его прервала:
— Скажите, какой рапорт?!
— Что ж, раз уж так вышло, мне следует договорить до конца, — с некоторой досадой вздохнул мужчина. — Правительство само сделало запрос твоему руководителю о произошедшем. Вероятно, сыграл роль протест Ассоциации преобразования. Так вот он ответил на него официальным рапортом, который переслали и школе. Я его читал — в нём господин Мичлав заявляет, что он заранее знал о том, что с тобой произойдёт детерминация.
Гром среди ясного неба…
— И что принял на себя ответственность не выезжать из лагеря и обеспечить тебе уход своими силами. Но теперь у меня возникает вопрос — а ты знала ли про это, Леока?
— Да… Я знала…
— Почему же тебя это так удивляет? Объясни мне, пожалуйста, — мягко попросила трубка.
Я замерла. И даже язык онемел.
— Леока, почему ты молчишь? — уже с ноткой требовательности вопросил Демен. — Ответь мне, пожалуйста.
— П-простите, наставник, — очнувшись, я устало обхватила ладонью тяжелеющую голову. — Я просто не знала ничего про этот рапорт… Там и про топливо, которое инженеры забыли, сказано? И про то, что он его нашёл за пару дней до начала детерминации и меня решил этим не волновать, верно?
Всё было именно так. Мичлав уже изложил всем заинтересованным сторонам абсолютно все обстоятельства дела — о топливе, о своём решении остаться в лагере на время повышенной квазиантропной опасности, о взятом расчёте на хорошее состояние моего здоровья, о временном сокрытии от меня своих планов. Абсолютно обо всём! Даже о том, что мы оба планировали получить из меня парня. Просто не упоминался крохотный нюанс, слишком личный, остающийся на моё
