Жестокий век - Исай Калашников

К шаману поехал сам Тэмугэ-отчигин. Теб-тэнгри спросил, мягко улыбаясь и осуждающе покачивая головой:

– Как ты мог слать ко мне посла – ты, которому надлежит являться самому? А?

– Верни людей, Теб-тэнгри! Я приехал требовать! Ты влез в чужие дела, шаман. Должно, не ведаешь, что за это бывает.

– Я-то ведаю все. А вот как может букашка, ползающая в траве, судить о полете кречета, мне не понятно. Кто позволил тебе говорить со мной через послов, будто хану? Твой брат?

– Брат не дозволял, но…

– Ага, ты присвоил то, что принадлежит другим. Ты виновен. А раз виновен, становись на колени и проси прощения. Может быть, я смилуюсь над тобой.

– Я не сделаю этого, шаман! – Тэмугэ-отчигин вскочил в седло.

Братья Теб-тэнгри стащили его с коня, силой поставили на колени, тыча кулаками в затылок, принудили склонить голову. Кто-то за него писклявым, плачущим голосом сказал:

– Прости, великий шаман, ничтожного глупца. Больше не буду.

Вокруг стояли воины, нойоны, и никто не захотел или не посмел заступиться за униженного, оскорбленного ханского брата.

В орду Тэмугэ-отчигин примчался рано утром. Хан еще не вставал с постели. В юрту его впустила Борте.

Тэмугэ начал рассказывать спокойно, но обида была такой свежей, так жгла его – едва удержался от слез. Борте хлопала себя по бедрам, колыхаясь оплывшим телом, горестно говорила:

– Как терпишь это, Тэмуджин? Шаман твоими руками чуть было не расправился с Хасаром. Теперь опозорил Тэмугэ. Скоро он и за тебя самого возьмется. Уйдешь вслед за своей матерью – что будет с нашими детьми?

Хан лежал, плотно закрыв глаза, борода торчком, короткие усы-щетина, пальцы сами по себе мяли и рвали шерсть мерлушкового одеяла. Он знал, что надлежит сделать, и страшно было перед неведомой, не подвластной человеку силой. «Делаешь – не бойся, боишься – не делай», – сказал он себе, но это присловье не укрепило его дух, в леденеющей душе теплилась трусливая надежда, что все как-то утрясется само собой, как утряслось с Хасаром, небо отвратит неотвратимое. Давя в себе и страх, и эту надежду, он поднялся, быстро оделся.

– Тэмугэ, моим именем пошли людей за шаманом. И приходи в мою юрту. Там все обдумаем.

Любое трудное дело, как всегда, захватывало его всего без остатка. Он сам расставил в орду и вокруг юрты усиленные караулы, собрал самых надежных и храбрых людей, каждому определил его место. Все продумал, предусмотрел. Из-за хлопот на время даже позабыл, к чему готовится, и, когда пришла пора ожидания, тревоги, сомнения, страхи вновь овладели им, он уже не думал о том, какой будет конец всего этого, а желал лишь одного – скорее бы все произошло.

Шаман приехал не один, вместе с отцом и братьями. Присутствие Мунлика обрадовало хана, к нему пришло чувство уверенности. Как обычно, Теб-тэнгри сел по правую руку, буднично спросил:

– Ты звал меня?

– Зовут равных себе. Тебе я велел приехать.

Мягко, словно вразумляя капризного несмышленыша, шаман напомнил:

– У меня один повелитель – вечное небо. Других нету.

– Это я уже слышал не однажды.

– Хочешь, чтобы твои слова запомнили, не ленись их повторять.

– Шаман, небо же повелело мне править моим улусом. Все живущие в нем – мои люди. Ты тоже.

– Нет, хан. Бразды правления тебе вручили люди, собравшие этот улус. По небесному соизволению – да, но люди. А между смертным человеком и вечным небом стоим мы, шаманы, как поводья, связывающие лошадь и всадника. Когда лошадь рвет поводья, всадник бьет ее кнутом.

Не такого разговора ждал хан, думал, что Теб-тэнгри признает свою вину, раскается хотя бы для вида, а он его станет обличать. Неуступчивость шамана и унижала, и пугала, лишала уверенности, без того невеликой.

Говорок Теб-тэнгри, уместный разве в беседе старшего с младшим, вел хана туда, куда он идти не желал, оплетал, как муху паутиной, его мятущуюся душу, и, разрывая эту паутину, он грубо спросил:

– Может ли быть у одного человека два повелителя? – И не дав шаману ответить: – Почему же моими людьми повелеваешь ты? Почему топчешь мои установления и утверждаешь свои?

– Я смиряю гордыню у одних и укрепляю дух у других, а это, хан, дело мое, и я…

В душе хана уже затрепетал спасительный огонек гнева, распаляя себя, он сказал, как хлыстом ударил:

– Встань!

Шаман не понял:

– Почему?

– Ты винишь моего брата в том, что он присвоил себе право, ему не принадлежащее. А сам? Как смеешь сидеть на месте, которого я тебе никогда не давал! – Кровь застучала в висках, сграбастал шамана за плечи, толкнул. –  Слазь!

Шаман съехал со стопки войлоков, быстро вскочил на ноги. Этого он не ожидал и на малое время растерялся. Но тут же плотно сжал губы, бездонная чернота его глаз налилась неведомой силой, и она давила на хана, гасила гнев. Невольно помог Мунлик. Беспокойно подергивая седую бороду, он закричал:

– Перестаньте! Небом вас заклинаю, перестаньте!

Хан повернулся к нему – только бы не видеть глаз шамана.

– Я не хочу с ним ссориться. Я только хотел понять, из-за чего завязалась вражда между моим младшим братом и твоим сыном. Но, видно, правды тут не добиться. Сделаем по древнему обычаю. Пусть Теб-тэнгри и Тэмугэ борются. Кто упадет, тот виновен. Тэмугэ, у тебя все готово?

Во время этого разговора брат стоял у дверей юрты. Беспрестанно одергивал на себе халат, подтягивал пояс, поправлял шапку. Хан знал, что сейчас на душе брата, и опасался, что в последнее мгновение он падет духом.

– Бороться я не буду! – сказал шаман. – Не по моему достоинству.

– Нет, будешь, будешь! – Тэмугэ-отчигин потянул его из юрты.

Братья шамана вскочили, но хан остановил их окриком. И Мунлик сказал:

– Сидите. Пусть будет так, как хочет хан. Верю, хан, ты не сделаешь нам зла.

За дверью послышался шум возни – кешиктены перехватили шамана, потом короткий вскрик – сломали хребтину. Хан невольно вжал голову в плечи, до крови закусил губу. Сейчас разверзнется небо, плети молний хлестнут по земле…

В юрту вошел Тэмугэ, непослушными руками взял со столика чашу с кумысом, торопливо выпил и так же торопливо, расплескивая, начал наполнять ее из бурдюка.

– Вы… не стали бороться? – спросил Мунлик встревоженно.

– Э-э, он не хочет. Лег и не встает.

– Вы… вы убили сына?! – Борода Мунлика затряслась, он хотел подняться, но не смог.

Сыновья его вскочили и схватились за оружие. Но в юрту ворвались кешиктены, отобрали мечи и ножи, повязали. Хан опустился на свое место, глубоко, с облегчением вздохнул.

– Этих не трогайте. Вбейте палками немного ума, и пусть отправляются домой. Ради тебя, Мунлик… Как видишь, меня нельзя обвинить в неблагодарности.

Мунлик подобрал с полу шапку сына-шамана, обнюхал ее и зарыдал, как старая женщина.

Над телом шамана хан велел поставить юрту, чтобы на него не глазели.

Слух о смерти Теб-тэнгри облетел ближние курени, и отдать последний поклон шаману со всех сторон повалили люди. Сколько их было! Если дать его похоронить, мертвый Теб-тэнгри доставит хлопот не меньше, чем живой. Его могиле станут поклоняться, его дух будет жить в народе, и память о том, что он, Чингисхан, укоротил ему жизнь, никогда не исчезнет.

Ночью он велел тайком похоронить его тело. А днем, когда открыли юрту и не нашли в ней тела шамана, толпа в страхе пала на колени. Хан сам вышел к толпе, заглянул в юрту, будто удостоверяясь, что шамана и в самом деле нет, сказал:

– Так и должно быть. Небо повелело шаману охранять мой род и мой улус. Вместо этого он захотел возвыситься над моими братьями. И небо невзлюбило его. Оно отняло душу, взяло и тело, чтобы не осталось на земле и следа от неправедной жизни шамана Теб-тэнгри.

Теперь в улусе не осталось ни одного человека, который мог бы покуситься на его власть. Он был недосягаем, как дерево, растущее на отвесной скале. Но не радость, а холодок одиночества почувствовал он. В юрте теперь редко когда спорили, а открыто противиться не смел никто. Даже друг Боорчу и тот больше помалкивал.

Возвратился из похода Джучи. Не утрудив войска сражениями, не отяготив потерями, сын подвел под его руку киргизов, ойротов и многие мелкие племена лесных народов. Владетели в знак покорности прислали дань: кречетов, шкурки соболей, лис и белок.

– Как же ты обошелся без сражений?

– Люди везде умеют думать, отец… Прежде чем обнажить меч, я говорил с ними. Они вняли моим словам.

Он взял сына за плечи, повернул лицом к нойонам, отыскал взглядом хмурого Хасара.

– Смотрите, какой разумный нойон вырос из моего сына! Ему всего двадцать два. А кое-кому лет в два раза больше, но во столько же раз меньше и разума.

Не избалованный похвалами Джучи чувствовал себя неловко, но на отца смотрел с благодарностью и бесконечной сыновней преданностью. Прикажи ему сейчас умереть, сын принял бы смерть, как другие принимают награду. «Вот кто – сыновья заменят мне моих друзей», – подумал хан.