Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Коня Кузьма заслужил, как он говорил, в честном бою, любил и холил его. Он даже мечтал взять его с собой  после демобилизации  в Сибирь.

Матьяш и Кузьма лежали на травке, выбившейся из скудного слоя почвы, на самом краю скалы, поджи­дая замешкавшийся где-то внизу караван, наслаждались так, как только могут наслаждаться травой, голубым  небом, чистым воздухом, бездумным покоем два солдата после тысяч дней ратного труда, едкого пота, после ты­сяч суматошных бессонных ночей. Лежали друзья на довольно жёсткой земле, поросшей горной короткой травкой и вдыхали полной грудью горный, густой от запахов цветов и мяты, воздух.

Матьяш и Кузьма — охотники. Они вызвались осмот­реть холмы влево от дороги. Много часов ехали они по бараньим тропам, по скалистым откосам, по камням и щебенке.

Кони пристали...

На перевале решили передохнуть. Выбрали местеч­ко поудобнее, в укрытии. Самих не видно, а кругом всё как на ладони.

Прохлада, ветерок, жара  спала...

Лежи себе, отдыхай.

Что-то говорит Матьяш. Опять хвалит свой Дунай.

Перед глазами расплавленное серебро, слепит.

Веки опускаются сами собой. Глухо бубнит голос Матьяша...

Медленнее, тише...

И вдруг...

А потом все как в дурном, бредовом сне...

На них обрушились удары. Их гнали бегом, подго­няли. Били с рычанием, гиканием, присвистом по пле­чам, спинам, головам. Сухо трещали нагайки, точно по выделанным кожам, а не по живому телу. Каждый раз сдавленный стон вырывался из груди, хотя от об­жигающего удара стискивались зубы, сдерживая бе­зумный вопль боли.

—  Ух! Ух! — рычали басмачи, и красные воспаленные физиономии их обливались потом от усилий, усы и бороды взмокли, а рты с жёлтыми зубами    перекоси­лись и заслюнявились от сладострастия.

—  Ух! Ух! — сыпались удары.

Жгучая боль в спине и плечах потухала, тумани­лось сознание от ошеломляющих ударов по голове. «Сволочи, мародеры!  Сапоги-то  неношенные  были!»

И вдруг новая мысль:

«А зачем тебе сапоги... на том свете?..» И снова удар, от которого вертелись и скалы, и зелёные чина­ры, и рыжие валуны,  и щебнистая дорога.

И снова: «Ух! Ух!»

Их гнали, били, волокли.

И вдруг всё прекратилось и вопли, и стоны, и удары, и безумный бег на арканах за скачущими лошадьми. Осталась только саднящая боль, тошнота да дрожь в ногах, в бедрах, в животе, во всём теле.

«Боюсь... кажется! Мать иху...» — подумал Седых и так встряхнулся, что волосатые арканы напряглись на плечах и заскрипели. «Что ты, брат, боли не пробо­вал!» — тут же сконфуженно пробормотал он и резким движением стряхнул в сторону от глаз свой лихой ка­зачий чуб. «Н-нет, гады!»

—  Ты чего говоришь? — хрипло, со стоном, прогово­рил  Матьяш, — зачем говоришь? Унгар не говорит с врагом, унгар вот так поступает с врагом!

И Матьяш с силой плюнул в возникшее из багрово­го тумана лицо, тонкое, длинное, с длинным горбатым носом, оттенённым чёрными полосками усов. «Турецкое лицо!» — успел только подумать Седых, и тотчас же «турецкое лицо» исказилось в невероятно яростную гримасу, и снова сиплым свистом ворвались в уши слова:

—  Сожгу живьем!

—  На, на! — завизжал Матьяш,— на! — и турок отпрянул, вытирая щеку   тончайшим батистовым  плат­ком. Кузьма явственно почувствовал запах духов и хо­рошего табака.

—  Гадина, буржуй, беляк! — выпалил Кузьма и грузно, с хрустом, всем телом повернулся на турка.

—  А-а! — закричал  тот. — Остановите... Что же вы!

—  Эх, — снова взвизгнул Матьяш, — во рту пере­сохло, слюней нет, я б тебе, турку-мерзавцу, обложил твою  турецкую  морду...

С вскинутыми вверх нагайками надвинулись здоро­вяки-нукеры, и Кузьма невольно зажмурился: «По гла­зам будут бить»! Но ударов не было, и опять можно было открыть глаза.

Турок всё так же платочком вытирал щёку. Повер­нув к нему свое почерневшее цыганское лицо, Матьяш выкрикивал:

—  Бей, жги! — На-пу-гал! Подумаешь! Я солдат, я воин... Сотни лет мои предки мадьяры-воины сражались с турецкими насильниками. Какой воин без боли, без страдания! Подумаешь! Жги! Басса макути озанилси трем те-те... Скольким турецким недоноскам мои предки кишки вымотали... Хо! Хо!...

Брезгливо отбросив платочек в сторону, турок выпя­тил высокую грудь. «Опреденно в корсете, буржуйская сука!» — мелькнуло в голове у Седых..

—  Я есть Энвер-паша, понять есть? Стать смирно! — протянув руку, ломая слова, прокричал по-русски ту­рок.

—  Еще чего захотел! — рявкнул Кузьма. — Видали «мы почище тебя — и то «смирно» не вставали.

—  Я паша, я генераль!

—  Как ты сюда вдруг залез в Бухару? Нам  своих беляков-генералов предостаточно, а тут ты ещё на шею навязался.

Но турку было не до Седых. Всё лицо его дёргалось и прыгало от гнева. Он снова тёр ладонью щёку. Ему, видимо, мнилось, что плевок въелся в кожу. Он протя­нул палец с красным, наманикюренным ногтем в сто­рону Матьяша и выкрикнул:

—  Кто ты есть?

—  Солдат, — мрачно процедил сквозь зубы Мать­яш, — красный боец! Ещё чего тебе, стамбульский стер­вятник?                                                                             

—  Твой национальность!

—  Унгар, венгр! Слышишь, дрожи, трепещи! — за­визжал совсем дико Матьяш. — Дрожи, как дрожали турки, когда их гнали от Будапешта.

Он произнес название родного города с наслажде­нием, врастяжку, широко раскрыв рот.

—  Будапешт! Пусть слышат все! — кричал Мать­яш. — Пусть слышит    небо, пусть слышат горы, пусть слышат люди. Слушай и ты, турок, Буда-пешт! Буда­пешт! Ура Будапешту!

Сам не зная почему, просто поддавшись минутному настроению,  Кузьма  крикнул,  вторя Матьяшу:

—  Ура  Будапешту!  Ура!  Ура! Долой турок!

С побелевшим лицом, Энеер-паша пытался перекри­чать пленных бойцов. Он прыгал, махал руками.

—  Будапешт,  Будапешт! — кричали Седых и Мать­яш, прислонившись плотно плечом к плечу.

—  Взять их! — наконец крикнул турок.

Бородачи кинулись к пленникам.

—  Бей, — вдруг заорал Седых и ногами, плечами расшвырнул  басмачей,  тянувших руки к Матьяшу и к нему.

В свалке оторвали его от Матьяша, ошеломили. Всё провалилось в тьму.

Первое, что он сообразил, приходя в себя, — был звук, от которого холодно стало на душе у сибиряка Кузьмы Седых. Что-то хрястнуло, и послышался стон, такой жалобный, что Седых слезы прошибли, и он, делая невероятные усилия, начал подниматься на ноги. Ему никто не мешал. Все — и басмачи и Энвербей — смотрели в сторону. Теперь и Седых увидел...

На большом красном камне был распят, распялен полуобнаженный человек. Всё тело его сводили судоро­ги. Желваки мускулов ходили и прыгали под тёмной кожей. Лицо было изуродовано гримасой боли. Не сразу Кузьма сообразил, чье это лицо.