Среди пуль - Александр Проханов

Сначала говорил Хасбулатов, очень бледный, измученный, одетый в белый мятый плащ. Он выразил благодарность народу-освободителю, поддержавшему Дом Советов, прогрессивным журналистам, политикам всех стран, выразившим солидарность с защитниками Конституции. Он сказал, что кремлевский тиран издыхает, Кремль пуст, и надо идти туда и посадить в президентское кресло того, кто по праву является президентом России.

Хасбулатов указал на Руцкого. Площадь взорвалась ликованием: «Да здравствует Руцкой!.. Да здравствует Хасбулатов!..» Женщина, стоявшая рядом с Белосельцевым, подняла на руки маленького мальчика, говорила ему:

– Смотри!.. Вон, видишь, дяденька президент!..

Выступал Руцкой. Он выглядел возбужденным, лицо было красным, усы распушились. Его окружали настороженные, зыркающие во все стороны автоматчики. Какая-то дама пыталась через их плечи передать Руцкому букет.

– Нас морили голодом-холодом!.. Поймали в капкан и ждали, когда мы обессилим и сдадимся диктатору!.. Продажное телевидение называло нас фашистами, натравливало на нас армию и народ!.. Но режим пал, палачи разбежались, как крысы, и мы победили!.. – Он на мгновение умолк, и его остановившаяся мысль плясала, танцевала на одном месте, не зная, куда ей метнуться, и это смятение отражалось на его багровом лице. – Сейчас всем народом идем на Останкино!.. В прямом эфире расскажем гражданам России, какую страну мы собираемся строить!.. Приказываю идти на Останкино!.. – Он уже знал, что делать, мысль его обрела направление и летела вперед. – Приказываю командирам батальонов построить людей!.. Выход колонны через десять минут!..

Толпа ахнула от восторга. Руцкой угадал ее сокровенное чаяние, ее неутолимую страсть – смыть, соскоблить, сдернуть с экранов ненавистные рожи мучителей, оскорбляющие, глумящиеся, картавые, и увидеть, наконец, родные лица, услышать родные слова. Чтоб на весь белый свет разнести весть о народной победе. Чтоб люди поведали, чего они натерпелись, сколько потеряли, какое горе хлебнули в эти горькие годы. Какое счастье, что мучителям подоспел конец, глумлениям и оскорблениям – конец.

– На Останкино! – кричали в толпе. – Вышвырнем жидов с телевидения!.. Да здравствует Руцкой!..

Белосельцев вместе со всеми восхитился этому приказу Руцкого. Это был не приказ, а угаданное, произнесенное вслух желание, когда в момент победы хотелось не карать, не казнить, не упиваться возмездием, а исповедоваться, вовлекать в свою радость других, оповестить о ней белый свет, показать всему свету красоту и радость случившегося.

– На Останкино! – неслось повсюду. – Первая рота, становись!.. Грузовики – в колонну!.. Выдвижение от мэрии!..

Белосельцев пробирался сквозь давку, желая занять место в строю, веря, что в Останкино и ему будет предоставлено слово. Он поведает миру о своей радости, об одолении зла, о сокрушении злых и коварных замыслов, которые плелись в особняке с лепниной. Духи Света одолели Духов Тьмы. Бесы, нетопыри, долгоносики, что мучили и терзали людей, теперь разбежались. И пусть об этом узнает весь мир. Он встал в шеренгу рядом с рыжим баррикадником в зимней дырявой шапке и молодцеватым, с темными усиками казаком. Сотник Мороз, проходя вдоль шеренги, тыкая каждому в грудь, пересчитывал строй. Дошел до Белосельцева.

– Генерал, ты что здесь делаешь?.. Иди в грузовик, будешь командиром машины! – Картинно передернул на плече автомат, кивнул в сторону мэрии, где высились брезентовые короба трофейных грузовиков. Колонна, урча двигателями, выстроилась перед мэрией. Две военные легковушки с автоматчиками, среди которых выделялась золотая борода сотника Мороза и черный берет Красного Генерала. Автобус, отбитый у ОМОНа, полный баррикадников и демонстрантов, чьи оживленные лица прижались к стеклам. Три армейских грузовика, крытые брезентом, переполненные людьми с металлическими щитами и отобранными у милиционеров дубинками. Белосельцев поместился в кабине хвостового грузовика рядом с раскосым, азиатского вида водителем, нетерпеливо хлопающим по баранке грязными, в земле и масле, руками.

– Я это тель-авидение ненавижу, честно!.. Я дома экран подушкой закрыл, чтоб не видеть, не слышать, честно!.. Приедем в Останкино, я пойду выступать, скажу: конец оккупации! честно!..

Тут же, за автоколонной, выстраивались демонстранты, раздавался усиленный мегафоном голос Трибуна, призывавшего народ своим ходом идти на телевидение. Трибуна не было видно в толпе, ветер относил в разные стороны его голос, и казалось, Трибун одновременно присутствует в разных местах толпы, среди транспарантов, цветов и флагов. Белосельцев увидел, как вдоль колонны идет отец Владимир в облачении, с сияющим крестом, золотой иконой, весь солнечный, лучистый, сам похожий на золоченый образ. Он крестил грузовики иконой сверху вниз и слева направо. Люди из грузовиков и автобуса кланялись в ответ, благодарно улыбались, зазывали к себе священника. Колонна уже начинала двигаться, когда к ней из толпы устремился человек с пачкой газет под мышкой. Белосельцев узнал в нем Клокотова, приоткрыл дверцу кабины, окликнул, и Клокотов, догнав грузовик, вскочил на ходу, плюхнулся на сиденье.

– Этот Руцкой как начнет говорить, никак не кончит!.. Три раза воззвание переписывал!.. Я ему говорю: «Давайте я напишу, а вы зачитаете!» А он: «Нет, я лучший в России публицист и оратор!» – Клокотов достал из кармана кассету, где, по-видимому, было записано воззвание Руцкого к народу. Клокотов возбужденно ерзал, выглядывал из кабины, где народ раскатывал в стороны поливальные машины, освобождая проезд колонне.

Мимо мэрии выкатили на безлюдный проспект. Сочно, ярко сверкала река с белой проплывавшей баржой. Золотистая, в осыпях и уступах, возникла гостиница «Украина». Колонна направлялась к Садовому кольцу, и Белосельцев из кабины вдруг увидел одинокий угловой, выходивший на набережную дом. Его угрюмый фасад, окна, карнизы, водостоки, балюстраду на крыше, слуховые окна с телевизионными антеннами. И ему вдруг показалось, что все вокруг потемнело, поблекло – потухла синяя река с проплывавшей баржой, выцвело солнечное круглое дерево на проспекте, погасли яркие осколки стекла на асфальте. Недавнее чувство освобождения и победной радости сменилось острой тоской и болью.

Он, в своем упоении и слепоте, как и все ликующие, упоенные победой люди: и Красный Генерал в головной машине, и казак Мороз с автоматом на измызганных коленях, и Клокотов, прижавший к груди кассету с обращением Руцкого, и сам Руцкой, яростный, властный, обожаемый и боготворимый толпой, – все они находятся под действием гипноза, пойманы в огромную, искусно расставленную западню, управляемы невидимой злокозненной волей, которая протолкнула их сквозь площади и проспекты, сквозь цепи солдат и сдвинутые поливальные машины, кинула на штурм мэрии, усадила в грузовики, и теперь ведет в Останкино, как и было задумано, как было спланировано в чьей-то прозорливой жестокой голове. Он, Белосельцев, зная об этом, думая все эти дни о расставленной хитроумной ловушке, был оглушен, ослеплен, подвергнут гипнозу. Забыв обо всем, несся со всеми, ударяя ногами в жестяные щиты, сбрасывая с моста обезумевшего солдата, давя каблуками хрустящие солнечные осколки стекла. Не опомнился, не очнулся, не подошел к Руцкому, не оповестил об опасности. Теперь, вместе со всеми, прозрев и очнувшись, он едет в Останкино, где их всех поджидает несчастье.

Его первым побуждением было остановить грузовик, задержать колонну. Выпрыгнуть, подбежать к головной легковушке, где восседал в окружении автоматчиков Красный Генерал. Поведать ему о своем сокровенном знании. Предотвратить несчастье.

Но колонна уже сворачивала на Садовую. Перекрывая направление к Кремлю, стояли две мигающие милицейские машины. Постовой с жезлом указывал колонне путь на Садовую. Машины послушно, как коровы при взмахе пастуха, втягивались в Садовую, в насыщенный блеском и дымом поток.

Белосельцев сидел в кабине между раскосым, сосредоточенно-веселым водителем и Клокотовым, обхватившим пачку свежих газет. Бессильно, безвольно чувствовал огромный солнечный город с тысячью проездов и улиц, с бесчисленными маршрутами, перекрестками, эстакадами, и среди этой путаницы, лабиринта, мигающих светофоров и указателей существует один-единственный, строго определенный маршрут, по которому, как по рельсам, движется неуклонно колонна, приближается к определенному для них конечному пункту. Он увидел, как слева появился, начал их обгонять бэтээр. За ним – другой, третий. Колонна зеленых транспортеров мерно, мягко приседая на толстых колесах, переливаясь ромбами, поблескивая триплексами, с расчехленными пулеметами, стала их обгонять. На броне в вольных позах сидели автоматчики в серых камуфляжах, в черных, натянутых на головы масках. В прорезях мерцали глаза и краснели губы. Белосельцев смотрел на них, угнездившихся на броне с грубым и небрежным изяществом. Считал бэтээры с желто-красными эмблемами, на которых прыгал хищник. Каждая клетка, каждый корешок волоса вырабатывал каплю страха, которые сливались в общий парализующий страх всеведения, – он, Белосельцев, бессилен предотвратить несчастье.