Среди пуль - Александр Проханов

Он слушал диктора, его бесстрастный баритон, и уверенность, что именно сегодня случится ужасное событие, не покидала его. Это событие уже зарождалось там, на Октябрьской площади, куда начинала стекаться толпа. С этой толпой, с ее слепым яростным взрывом был связан проект Хозяина. И если не поздно и толпа еще не качнулась, не двинулась, не стала орудием лукавых управляющих сил, он, Белосельцев, сумеет ее образумить. Убережет от пролития крови.

Октябрьская площадь, где он оказался, выглядела маленькой, тесной. Памятник Ленину на гранитном цилиндре, окруженный бронзовыми фигурами солдат и матросов, был центром, куда стекался народ.

Сквозь рыхлые слои толпы Белосельцев пробрался к памятнику. Встал на цоколь, прижавшись к бронзовой ноге матроса. И ему показалось, что в металле натянулась и дрогнула жила, матрос был живой, обладал потаенной металлической жизнью. Белосельцев всматривался в бронзовые фигуры красногвардейцев, над которыми летела огромная, яростная Дева Революции, а выше, уходя в облака заостренным телом, стоял Ленин. Все они, отлитые из металла, поставленные на камень, были живые, напрягали мускулы, стискивали приклады, касались друг друга напряженными локтями, плечами. Памятник, долгие годы стоящий мертвым металлом посреди суетливого мелькания толпы, слепой карусели машин, казалось, вдруг ожил. Задышал, задрожал желваками и мускулами среди скопища разгневанных, возбужденных людей. Люди колыхали флаги, мрачно и грозно гудели, терлись о памятник, заряжались его сумрачной гневной энергией.

Белосельцев с высоты цоколя, сквозь флаги и транспаранты видел площадь. Она была окружена и стиснута цепочками солдат, металлической жестью щитов. У белого здания Министерства внутренних дел, на Якиманке, ведущей к Кремлю, на спуске к Садовому кольцу, на Ленинском проспекте – везде были солдаты. Щиты напоминали поплавки огромного бредня, куда заплыла толпа. Она шевелилась, взбухала, давила на бредень, раскачивала цепочки поплавков. В западню вплывали все новые косяки, они ходили ходуном, порождали волны и буруны. По другую сторону солдатских цепей было пусто, безлюдно. На Якиманке одиноко и беззащитно белела хрупкая церковь Иоанна Воина. По Ленинскому ошалело мчалась одинокая машина. Крымский мост, развесивший в тумане свои тяжелые струны, был похож на огромную арфу. А здесь, вокруг памятника, все клокотало, бурлило. Памятник казался вибратором, опущенным в середину толпы. Гудел, содрогался, наполнял толпу могучим гневом.

Белосельцев искал глазами вождей, к кому бы он мог обратиться, кто бы мог своей волей и разумом управлять толпой, вывести ее из ловушки. Но вождей не было. Был один-единственный бронзовый Вождь. Он дождался своего заветного часа, озирал подвластных ему, простирал над ними длань, питал своей волей и ненавистью.

Толпа отличалась от прежних шествий и митингов. В ней было меньше стариков, меньше флагов. Меньше объятий, меньше дискуссий и споров. Она состояла из молчаливых крепких людей, среди которых было много молодежи, жителей московских окраин. Толпа грозно рокотала о чем-то, связанном с недавними избиениями и побоищами. Под пальто и тужурками скрывались синяки и ушибы, полученные от ударов милицейских дубин у «Баррикадной» и «Смоленской». Глаза ненавидяще зыркали в сторону солдатских щитов. Кулаки искали, что бы покрепче сжать.

– Я, бля, смотрю, а он на меня бежит!.. Рожа звериная, на губах аж пена!.. Дубиной размахивает!.. Я кричу: «Ты, бля, махалку свою спрячь, а то без махалки останешься!»… И ему в лицо хряст!.. У него из носа сопли кровавые!.. Я ему в живот ногой хряст!.. «Это тебе, бля, за «Баррикадную»!.. Чтоб старушек, мамаш жалел!..

– Говорят, Ельцин из Кремля на вертолете улетел!.. Видели мужики, из Кремля утром вертолет взлетал!.. Он небось теперь над океаном, в Америку драпает, к своему другу Клитору!.. Мы его назад потребуем!.. Не отдадут, на Америку бомбу сбросим!.. Чего с ней церемониться!..

– Армия за нас, флоты за нас!.. Утром передали, бригада морской пехоты из Крыма к Москве подходит!.. При нынешней технике это им раз плюнуть!..

– Зорькин мужик мировой!.. Я его раньше, честно, не сильно любил!.. Сидит себе в мантии, как монашка!.. А до дела дошло – золотой мужик!.. Ельцина на три буквы послал!..

– А Зюганов нас предал. «Не собирайтесь, говорит, не выходите на улицу!» Сам слышал!.. Это и есть коммунист настоящий!.. Предавали и будут нас предавать!..

– Мужики, сколько можно топтаться?.. Миллион собрался? Если собрался, айда на Кремль!.. Против миллиона они не выстоят!..

Белосельцев слушал речи в толпе. Улавливал гулы бронзовых фигур на постаменте. Им отзывались другие московские памятники, из бронзы и камня. В метро на «Площади Революции» с винтовками и гранатами. На Красной Пресне с булыжником. У «1905 года» с револьвером и палкой. Посылали друг другу сигналы, обменивались подземными гулами, вибрацией нетерпения, гнева. Каменные красногвардейцы, бетонные солдаты, бронзовые комиссары покидали свои постаменты, вливались в толпу, толкали ее на восстание.

Он увидел, как на Ленинском проспекте показалась медлительная колонна демонстрантов. Транспаранты, флаги, мерцание в солнечной дымке. Перед колонной, перед ее черно-красным месивом, словно чаинки в чае, метались репортеры. Катила милицейская машина. Колонна колыхалась, заливала асфальт, медленно, вяло приближалась. И вдруг, неожиданно быстро, с тыла надвинулась на цепочку солдат, выдавила ее, разомкнула. Хлынула бурно в прогал, вливаясь в площадь, переполняя ее через край. Толпа на площади дрогнула, качнулась во все стороны, опять собралась в сверхплотное тугое ядро. Раздались крики «Ура!», грянула музыка. Очень близко от себя Белосельцев увидел депутата Константинова, растрепанного, с клочковатой бородой, отиравшего платком лысый череп. Ему подали мегафон, он пробовал его, кашлял, простуженно дышал. Белосельцев слышал сиплое дыхание, усиленное мегафоном.

Цепочка солдат, раздавленная колонной, снова сомкнула щиты, закупорила, законсервировала толпу. Толпа гудела, взбухала, давила на металлические кромки щитов, и там, где разгоряченная людская плоть касалась металла, вскипали черные пузыри.

– Вот это мужик! – указывал на Константинова сосед Белосельцева. – Лоб, как у Ленина! Ни хрена не боится!

Белосельцев обрадовался – Константинов был вожак, с мегафоном. Ему повиновался народ. К нему подойдет Белосельцев и быстро, на ухо, поведает о планах врага. Он мгновенно поймет, остановит толпу. Люди, разъяренные, готовые драться и мстить, будут удержаны в жестяных оболочках, в которых, казалось, бурлит, ходит кругами черно-красный крутой кипяток, взрываются пузыри «Варшавянки», «Варяга», «Священной войны».

От Константинова его отделял десяток людей. Седовласый мужчина с красным флагом. Здоровенный детина в спортивной куртке. Хрупкая женщина в зеленом берете. Белосельцев оттолкнулся от бронзового башмака скульптуры и, действуя плечами, локтями, стал пробираться к Константинову.

– Братья и сестры!.. – раздался трескучий, дребезжащий голос Константинова, в котором дрожали простудные хрипы, яростные клекоты недавнего столкновения с солдатами и надсадные рокоты опытного оратора. – Сегодня, несмотря на все запреты подлых властей, наводнивших столицу полчищами разъяренных омоновцев, мы собрались на митинг, используя священное право…

Белосельцев протолкался к седому мужчине с флагом, оттеснил его и, слыша недовольное ворчание: «Куда прешь!» – стал продвигаться дальше, к Константинову, к полированному колоколу мегафона.

– Ельцин и его клика смотрят на нас, как на скотов, которые понимают только удар дубины, выстрел в живот!.. Они уготовили для нас грязный хлев, жидкое пойло и рабское, животное существование!.. Но мы не рабы!.. Мы выдержали побоище у «Баррикадной», когда они, как мясники, заваливали на землю детей и женщин!.. Мы преподали им урок вчера на «Смоленской», когда они почувствовали, что такое народная дубина, и бросились наутек!.. Москва – наш город, и мы будем свободно ходить по площадям и проспектам, а наймиты и палачи разбегутся!..

Толпа радостно, гневно заревела. Она будто набухала соками, как зреющий плод. Увеличивалась на глазах, как огромный арбуз, перекатывалась, укрепленная на тонкой, усыхающей на глазах пуповинке.

Белосельцев протиснулся мимо женщины в зеленом берете, едва взглянув на ее блеклое лицо, выцветшие кудряшки. Успел почувствовать запах дешевых духов. От Константинова его отделяла широкая спина в спортивной куртке, стриженый толстый затылок. Натыкаясь на крепкие, отталкивающие его локти, он старался обогнуть эту спину.

– Наши товарищи, герои, который уж день держат осаду в Доме Советов, без воды, без тепла, без света!.. Не подчинились преступному режиму, показывают всему миру чудеса героизма!..

Толпа ревела, в ней дергались кулаки, открывались тысячи ртов, пробегали красные конвульсии флагов и транспарантов. Казалось, площадь ходила ходуном, наклонялась в разные стороны, и толпа сливалась то к одному, то к другому краю, надавливала на хрупкие преграды щитов.