Дьюма-Ки - Стивен Кинг

Рассказ этот вызывал определённый интерес, но Уайрман так и не ответил на мой вопрос. Поэтому я его повторил.

— Она ещё говорила, что там полно змей, — сказал Уайрман, наконец-то поворачиваясь к нам. — Я до смерти боюсь змей. Боюсь с тех пор, как в детстве пошёл с родителями в поход, а утром, проснувшись, обнаружил, что делю спальный мешок с молочной змеёй. Она даже забралась мне под майку. Обрызгала меня мускусом. Я думал, что меня отравили. Ты доволен?

— Да. Ты рассказал ей эту историю до или после того, как она предупредила тебя о полчищах змей в южной части острова?

— Не помню, — ответил он после паузы. Потом вздохнул. — Вероятно, до. Я вижу, к чему ты клонишь… она хотела, чтобы я держался подальше.

«Я этого не говорил и тебя за язык не тянул», — подумал я. Сказал другое:

— В основном я тревожусь из-за Джека. Но лучше подстраховаться.

— Из-за меня? — удивился Джек. — Змей я не боюсь. И я знаю, как выглядят ядовитый дуб и ядовитый плющ. Я был бойскаутом.

— В этом доверься мне.

Я начал его рисовать. Работал быстро, подавляя желание вдаваться в детали… как хотела какая-то часть меня. И пока работал, со стороны Кейси-Ки послышался первый раздражённый автомобильный гудок.

— Такое ощущение, что разводной мост снова сломался, — заметил Джек.

— Похоже на то, — согласился я, не отрываясь от рисунка.

v

Уайрмана я рисовал ещё быстрее, но вновь обнаружил, что приходится подавлять желание с головой уйти в работу… потому что, когда я работал, боль и горе отступали. Рисование служило лекарством. Но световой день продлевать никто не собирался, и я жаждал встречи с Эмери не больше, чем Уайрман. Мне хотелось, чтобы к тому времени, когда закатные цвета начнут подниматься из Залива, мы трое уже закончили бы все дела и покинули остров… находились бы как можно дальше от острова.

— Ладно, — сказал я, когда рисунки были готовы. Джека я нарисовал синим карандашом, Уайрмана — ярко-оранжевым. До идеала в обоих случаях было далеко, но, думаю, главное я на бумагу перенёс. — Остаётся только одно.

— Эдгар! — простонал Уайрман.

— Рисовать больше ничего не нужно. — Я захлопнул альбом с двумя рисунками. — Просто улыбнись художнику, Уайрман. Но прежде чем улыбаться, подумай о чём-то действительно очень радостном для тебя.

— Ты серьёзно?

— Более чем.

Он нахмурился, потом морщины на лбу разгладились. Он улыбнулся. И, как всегда, улыбка осветила его лицо, превратила в другого человека.

Я повернулся к Джеку:

— Теперь ты.

И поскольку я чувствовал, что именно его улыбку мне следует хорошенько запомнить, то и всматривался более внимательно, когда он выполнил мою просьбу.

vi

Внедорожника у нас не было, но нам представлялось, что «мерседес» Элизабет — достойная замена: прочностью и надёжностью он не уступал танку. До «Эль Паласио» мы доехали на автомобиле Джека и припарковались во дворе. Мы с Джеком перенесли припасы в «SEL 500». Уайрману поручили красную корзинку для пикника.

— Раз уж мы здесь, надо взять кое-что ещё, если есть такая возможность, — сказал я. — Средство от насекомых и хороший, мощный фонарь. Такой найдётся?

Уайрман кивнул.

— На восемь батареек. Лежит в сарае для садовых инструментов. Светит далеко и ярко.

— Отлично. И, Уайрман?

Он опять одарил меня взглядом «ну что ещё» (когда раздражение проявляется главным образом во вскинутых бровях), но ничего не сказал.

— Гарпунный пистолет? Вот тут он даже просиял.

— Si, senor. Para fijaciono.[176]

Он ушёл за пистолетом, а я привалился к «мерседесу», глядя на теннисный корт. Калитку в дальнем конце оставили открытой. Возле сетки на одной ноге стояла наполовину приручённая Элизабет цапля, смотрела на меня обвиняющими синими глазами.

— Эдгар? — Джек коснулся моего локтя. — Всё хорошо? Мне как раз было нехорошо, и я знал, что будет нехорошо ещё очень долго. Но…

«Я могу это сделать, — подумал я. — Я могу это сделать. Она не победит».

— Отлично.

— Мне не нравится, что вы так побледнели. Выглядите, как в тот день, когда приехали сюда, — на последних словах голос Джека задрожал.

— Я в порядке, — ответил я и на мгновение сзади обхватил шею Джека ладонью. Потом понял, что это первый и единственный раз, если не считать рукопожатий, когда я прикасался к нему.

Вернулся Уайрман, обеими руками держа за ручки корзинку для пикника. С тремя бейсболками с длинными козырьками на голове. Гарпунный пистолет Джона Истлейка он зажал под мышкой.

— Фонарь в корзинке, — доложил Уайрман. — Вместе со спреем от насекомых и тремя парами садовых рукавиц, которые я нашёл в сарае.

— Великолепно! — похвалил его я.

— Si. Но уже четверть первого, Эдгар. Если мы собираемся ехать туда, давай поедем.

Я вновь глянул на цаплю на теннисном корте. Она по-прежнему стояла возле сетки, застывшая, как стрелка сломанных часов, и смотрела на меня без всякой жалости. Удивляться не следовало: мир, в котором мы живём, по большей части не знает жалости.

— Да, — откликнулся я. — Поехали.

vii

После несчастного случая память ко мне вернулась. Не столь идеальная, как прежде, и нынче я иногда путаюсь с именами и последовательностью событий, но каждый момент нашей экспедиции к дому на южной оконечности Дьюма-Ки запечатлён в моей памяти ясно и чётко, как первый фильм, который потряс меня, или первое полотно, от которого перехватило дыхание («Гроза» Томаса Харта Бентона[177]). И однако, поначалу я ощущал полную отстранённость от всего этого, вёл себя, как слегка пресытившийся ценитель живописи, разглядывающий экспозицию второсортного музея. И лишь после того, как Джек нашёл куклу под ступенькой лестницы, ведущей в никуда, до меня дошло, что я — часть этой картины, а не просто зритель. И что никому из нас не жить, если мы не сможем остановить Персе. Я знал, что она сильна. Если она могла дотянуться до Омахи и Миннеаполиса, чтобы получить желаемое, а потом до Провиденса, чтобы удержать своё, разумеется, силы ей хватало. И всё-таки я её недооценивал. До того момента, как мы попали в дом на южной оконечности Дьюма-Ки, я не осознавал, насколько сильна Персе.

viii

Я хотел, чтобы Джек сел за руль, а Уайрман — на заднее сиденье. Когда Уайрман спросил почему, я ответил, что на то есть причины и скоро они проявят себя.

— А если не проявят, — добавил я, — то меня это порадует больше всех.