Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Спохватился лишь дома. Кровь бросилась в лицо, но ехать в ЦДЛ было поздно. Потом сообразил, что, вероятно, кто-то из сидящих за столом расплатился за меня, сунув под хлебницу лишнюю рублевку. Стал прикидывать, кто бы мог сделать это, и сразу же понял: Курчаткин. Было уже около полуночи, но я все-таки набрал номер, который он мне несколько часов назад написал на ресторанной цэдээловской салфетке.

Толя спокойно выслушал мою сбивчивую речь, помолчал (он всегда немного молчит, прежде чем сказать что-либо) и произнес только одну фразу: «Рад, что так скоро пригодился телефон».

Интуиция, стало быть, не обманула меня. За столом сидело человек шесть или семь, кое с кем я был даже знаком, но заплатил Толя, и я угадал это. Угадал в нем человека, который всегда готов прийти на помощь ближнему. Сколько раз мне приводилось убеждаться в этом!

Я уже рассказывал, какие страсти кипели вокруг книжной Лавки писателей. Я часто ездил в командировки, и, если б не Курчаткин, пропустил бы многие ценные книги. Мало того, что он, приехав за два, за три часа до послеобеденного открытия, записывал меня в список, он еще, если привозили что-то особенно ценное, звонил с уличного автомата моей жене. Но и это не все. Жене, даже с моим членским билетом в руках, дефицитную книжку ни за что не отпустили б, и он час или полтора ждал, пока Алла доберется из нашего богом забытого Бибирева. Потом требовал, чтобы ей выдали заветный томик, и неизменно добивался своего.

Такое отношение было не только ко мне. Одно время Володя Бондаренко, живший тогда много дальше меня, на станции Правда, куда надо было ехать с Ярославского вокзала чуть ли не полтора часа, собирал на свой день рождения в тесноватой двухкомнатной квартирке прорву гостей – от Владимира Маканина до Владимира Личутина, от Анатолия Кима до Анатолия Афанасьева, от Александра Проханова до Эдуарда Успенского. Я тоже бывал там, причем не раз, как и многие другие, но когда у Бондаренко случилась трагедия – погиб новорожденный ребенок, то лишь Толя Курчаткин с женой Верочкой, бросив все дела, отправились на Правду. Посидеть… Помолчать… Разделить горе. Мне рассказывал об этом сам Бондаренко.

Анатолий Николаевич органически не может пройти мимо человека, которому плохо. Мимо, например, нищего, пусть даже у самого в кармане медный грош. Это уже он мне сказал – не про грош, про нищего, мимо которого не может пройти, не подав ему, а что касается состояния его карманов в постперестроечные времена, то я получил представление об этом по одной его реплике. Я уже работал в «Новом мире», и он, по моей просьбе, привез мне рукопись своего нового романа. Мы тоже не роскошествовали, Алла поставила на стол что было в доме, разве что пирожки с картошкой напекла, но, к нашему удивлению, этот скромный обед произвел на него большое впечатление. Даже, уходя, пожелал с чувством, чтобы мы всегда так ели. Из этого я заключил, как тогда ели они… Как жили… Как раз в это время он собирался наладить выпуск кухонных дощечек. Знакомый коммерсант обещал помочь открыть в банке счет, подсказать, кому и как дать взятку, где раздобыть сырье.

Словно предчувствуя эти трудные времена, Толя писал мне весной 86-го года из родного Свердловска, куда поехал выхаживать после операции мать: «Вообще иной раз хочется выучиться какой-нибудь профессии и заняться делом, не имеющим отношения к сочинительству. Но – поздно. Обречены. Уже голова не та, чтобы осилить сопромат или тайны высшей математики. А вообще я бы пошел в экономисты».

Минет пять лет, и сколько молодых светлых голов ринется именно в экономисты! А он, как, впрочем, и все мы, пишущие, останется на мели.

Особенно трудно было в первые два-три года. Родился он 23 ноября, но в 93-м этот день выпал на вторник, поэтому отмечал в субботу 27-го. Но отмечал… И держался молодцом. Именно держался… Верочка шепнула, чтобы я прочел его рассказ «Гильотина» в подаренной им книге – там, дескать, чистая правда. Я запомнил и вернулся к столу, за которым мы так славно погуляли, что домой я возвратился в чужих ботинках. Чупрининских, как выяснилось. Но едва ботинки – и мои, и Чупринина – вновь обрели законных хозяев, я сразу же засел за Толин рассказ. Верочка не преувеличивала. Такую подробность, как полная мыльница таблеток, которые герой собирается заглотать, запершись в ванной, не больно-то выдумаешь. Что же удерживает потенциального самоубийцу? Мысль, что не знает точной дозы, и потому может не умереть, а остаться калекой.

Итак, в прошлое отошли пиршества, что шумели не только в Москве, но и в других хороших местах – в Баку, например, куда мы с Аллой приехали в 81-м году на юбилей местного сатирического журнала. Поселили нас на тринадцатом этаже гостиницы «Москва», в огромном, напоминающем мебельный магазин номере то ли из двух, то ли из трех комнат, в которых всю ночь гудел ветер. Мебельный – потому что всюду стояли пустые шкафы, мы облазили их в поисках одеял, но лишь два нашли и всю ночь нещадно мерзли. А утром я отправился на рынок, купил вина, сыра, зелени, и мы устроили на балконе под горячим южным солнышком великолепный завтрак. Главным блюдом, однако, была курчаткинская информация (он и здесь нас разыскал), что нам наконец дали путевки в Коктебель.

Во время этого первого для нас Коктебеля Толя был нашим проводником и экскурсоводом. Всегда впереди шел – целеустремленно, не давая никому отдыха. Подгоняя. Иногда со своим тогда еще совсем маленьким Егором на руках… И так во всем: вперед, к цели, ни шагу в сторону. И в этом опять-таки весь Курчаткин.

Тогда же он пытался – увы, безуспешно – обучить меня теннису. Он по-детски любил всевозможные игры, много забавных подарил нам с Аллой и вообще при всей своей целеустремленности не жалел время на, казалось бы, пустяки. «У Егора сегодня концерт-представление, он играет гномика, – писал мне заботливый отец из того же Коктебеля. – Два дня клеил ему колпак и бороду. Уф!..»

Полной неожиданностью для меня было появление в девятом номере «Знамени» за 82-й год его рецензии на мою книжку повестей. Тут была собрана проза, которая, увы, не пришлась ему по душе, о чем он мягко и дал понять, больше говоря о других моих вещах, которые любил и которые в этот сборник не вошли. Но ему предложили поддержать коллегу (а в то время я нуждался в поддержке), и разве мог он отказать!

Эта его органическая способность думать сначала о других, и уж потом о себе присуща и многим его героям. Ноздрюха из одноименного рассказа – самая, пожалуй, яркая из них. «Ей только исполнилось тридцать, а она уже похоронила трех мужей». Могла бы и четвертым обзавестись – хороший человек встретился, светлая голова и сердце золотое, – но сама не захотела, суеверно испугавшись за него: вдруг и этот помрет? Другая пригрела его, а Ноздрюха ни с чем возвратилась в родной городок, на родную камвольную фабрику.