Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Понятия не имею, о каких часиках идет речь, но что нет во мне той отходчивости, которую Алла передала нашим детям, – чистая правда.

Ксюша не знала тогда, что такое постскриптум, поэтому в конце выведено крупно: «Приписка». И – после двоеточия: «Когда ты прочитаешь это письмо, я буду уже в ванне». Это означало, что я ей, хитрюге, ответить не смогу. Во всяком случае, немедленно. Сгоряча.

В том же страшном октябре, в самом конце его, 31-го числа, в воскресенье, умер Феллини. Кажется, я уже упоминал, что считаю «Ночи Кабирии» лучшим, что есть в кино, а финальная улыбка Кабирии стоит, по моему представлению, вровень с улыбкой Джоконды, только с обратным знаком. Там – ирония, скепсис, сокрытая дистанция между собственной персоной и другими людьми, а здесь полное растворение себя в других людях, как это было с Ксюшей в давней истории с болгарским домиком.

Ксюша – человек крайностей, если уж ей хорошо, то очень хорошо, лучше не бывает, а если плохо, то плохо так, что готова с одиннадцатого этажа сигануть. Словно на качелях все время. Она и на обычных-то качелях – качелях не в переносном смысле слова, в прямом, дед смастерил их еще для первой своей внучки, – летала так, что я, увидев из окна, вопил, чтоб притормозила. Ксюша – человек крайностей, и мне нередко доставалось от нее, но не было у меня и большего, чем она, защитника. Слышали б литературные критики, дерзнувшие нелестно отозваться о сочинениях ее папочки (неважно, справедливо ли, нет), какою бранью осыпала их эта пигалица, как топала своими красивыми ножками и неистово их изничтожала. Садилась даже писать опровержения, но природа, с лихвой, через край, наградив ее темпераментом, начисто лишила литературного дара.

Я наблюдал ее гневные эскапады и осторожно, чтобы она, упаси бог, не заметила, улыбался. Всегда верил – и верю сейчас, – когда ругают меня, и не очень-то доверяю, если похваливают.

Наверное, в напрочь забытом мною эпизоде с часиками я был не прав, но это не самая большая моя вина перед нею. В канун ее дня рождения, который она в том году отмечала без нас, я отыскал и поставил на нашем допотопном магнитофончике старую запись. Ксюше здесь всего три недели, только что из роддома принесли, и вот – первое купание.

Внимательно слушала она свой голос, свой, вернее, тоненький плач, и вдруг, когда пленка кончилась, проговорила, завороженно глядя перед собой: «И все же бессмертие возможно». С какой надеждой произнесла это, как посмотрела на меня! – но я не мог поддержать в ней этой надежды, не мог дать того, чего во мне не было. Как не может (еще одно сравнение) слепой подтвердить бредущему на ощупь, но уже мгновениями прозревающему человеку, что он на верном пути.

Хотя такие мгновенья – мгновенья не то что прозрения, но подсознательной слегка панической близости к Нему, – случались и у меня, и было это опять-таки связано с Ксюшей.

После первой неудачной попытки поступить в институт у нее вдруг появилась кровь в моче. Пошли обследования, и вдруг, уже вечером, часов в семь или восемь, что особенно напугало меня, звонит наш литфондовский врач Валентина Ивановна и спрашивает, как чувствует себя Оксана.

Подобного не было никогда. Очень, оказывается, плохой последний анализ – много белка, и она подозревает нефрит. Что-то говорит о диете, я спрашиваю – что, мол, теперь до конца жизни соблюдать, и она отвечает: до конца. Но таким отвечает тоном и такими словами, что я понимаю: конец этот уже не за горами.

Аллы дома не было, я лег на тахту и стал – впервые в жизни – молиться. Если надо, обращался неведомо к кому, отнять чью-то жизнь, то почему не мою, уже прожитую и столь мало мною ценимую, а 18-летней девочки?

Никогда не был я так близок к Богу, как в эти страшные – самые, кажется, страшные в моей жизни – минуты. Их-то и имел я в виду, говоря о мгновеньях своего панического прозрения. Вот только неужели требуется такая большая, такая неимоверная плата, чтобы прийти к Нему? (Ведь именно к Нему интуитивно брела она, говоря после той магнитофонной записи о возможности бессмертия.)

А еще в тот жуткий вечер я вдруг почувствовал смирение. И готовность нести свой крест до конца. Кто-то, стало быть, помог мне. Кто-то, стало быть, откликнулся на мой невнятный, похожий на мычание зов… Жены все не было, и я заставил себя подняться, стал рыться в энциклопедии, медицинских справочниках и понял, что нефрит – это еще не приговор, совсем нет, с ним можно жить сколь угодно долго. А через два дня профессор-уролог, к которому я повел ее, не доверяя даже Алле, вынес твердый вердикт, что нет никакого нефрита, просто резко обострился заурядный пиелонефрит. Который уже пошел на спад – вот видите, утренний анализ почти спокойный.

А день рождения, накануне которого мы слушали пленку с первым купанием, отмечала без нас, потому что назвала друзей, а нас деликатно выпроводила. «Шнурки в стакане» – так, оказывается, именовались родители на их жаргоне. А может, и сейчас именуются, не знаю. Надо бы спросить у старшей внучки. Или внучки № 1, как она подписалась однажды в эсэмэске.

«Шнурки», однако, не болтались беспризорно, их охотно приютили на весь вечер наши самые близкие тогда друзья. Их сын, которому в декабре исполнялось восемнадцать, дружил с Ксюшей, вместе в театр ходили, вместе купались детьми в коктебельском море, и, настанет час, он, горячий и разносторонне одаренный, появится в книгах своего отца-писателя.

Крупным планом. Анатолий КУРЧАТКИН

Наше знакомство состоялось во вторник 21 октября 1980 года на отчетно-выборном собрании московских прозаиков. О «сорокалетних» уже вовсю говорили и писали, близилась годовщина со дня знаменитого собрания в 1-м Кадашевском переулке, где присутствовали все будущие герои Игоря Дедкова, кроме меня, нас с Курчаткиным поминали во многих статьях, причем нередко рядышком, но до сих пор мы даже не видели друг друга, разве что на журнальных и книжных фотографиях, – читали мы друг друга, надо сказать, с пристрастием… Хорошо помню его большую статью в «Литературной учебе». Она поразила меня своей основательностью, неторопливостью (все эти качества я впоследствии обнаружил в Толе, даже с лихвой), аргументацией поразила, вескостью суждений и несомненным знанием предмета. Господи, думал я, какой же умный! И вот познакомились. Он подсел ко мне за обеденный столик (я б не решился), представился (хотя я, разумеется, и без того узнал его), тут же назвал и мое имя и веско сказал, что нам давно пора пообщаться.

И мы стали общаться. Это первое общение было столь бурным (как, впрочем, и последующие), и я так волновался, что забыл заплатить за обед. Забыл! Такого со мной не случалось никогда. То был комплексный обед, и стоил он ровно рубль, деньги по тем временам не такие уж и пустяковые. Да если б и пустяковые!