Завет воды - Вергезе Абрахам

На этих словах внутри у Мариаммы что-то лопается. Несколькими часами позже — и она приехала бы к трупу, а не к этому разумному, рассудительному существу, к этому человеку, которого, несмотря ни на что, она любит. Мариамма тяжело опирается на стол. Встревоженный Дигби подтаскивает табуретку.

Рука Ленина тянется к ее руке.

Из-за лицевого пареза улыбка у него кривая. Но любовь, нежность и участие в его глазах — все это настоящий прежний Ленин. Она не хочет больше быть для него врачом. Но они еще не закончили. Мариамма берет себя в руки. Интересно, а почему он не спрашивает, как они справились с его головной болью?

— Ленин? (Он кажется таким беззащитным — лоб исчерчен маркером, на голове зашитая рана.) У тебя опухоль, акустическая невринома. Она повышает давление…

— Мне очень жаль твоего отца, Мариамма, — перебивает он. — Я читал в газетах. Недуг. Я так горжусь тобой. Ты удалила мою опухоль?

Ей больно видеть, как надежда гаснет в его глазах, когда она отрицательно качает головой. Хирургической ручкой она показывает на листе бумаги, что происходит у него внутри.

— …И когда мы ввели иглу, жидкость хлынула наружу. Ты очнулся. Но это лишь выиграло нам немного времени.

В глазах у него вспыхивает игривый огонек. А потом Ленин смеется, от чего неподвижность половины лица становится заметнее, и смех больше похож на злобный рык. Приходится старательно смотреть только на правую часть лица.

— Мариаммайе, — влюбленно тянет он, — доктор мой. Помнишь, как однажды в детстве ты сказала, что в голове у меня определенно что-то не в порядке? И когда-нибудь ты обязательно это починишь?

Они были тогда в церкви. Ленин поймал ее взгляд, когда она стояла на женской половине; а потом, не меняя выражения лица, он выпустил струйку слюны из уголка рта. Мариамма не смогла сдержаться и хихикнула. Большая Аммачи дернула ее за ухо.

— Я сказала, что однажды проломлю тебе башку и вытащу оттуда дьявола.

— И ты так и сделала!

Дигби возвращает их в реальность:

— Ленин, вы понимаете, что опухоль никуда не делась? Мы смогли лишь временно снизить давление вокруг нее. — Он смотрит на Мариамму, ища поддержки. — Но давление опять начнет расти.

— Иголку в мозг? — хмыкает Ленин. — Но я ничего не чувствовал.

— Удивительно, не правда ли? — говорит Дигби. — Можно тыкать прямо в мозг, и вы не почувствуете боли. Однако стоит наступить на гвоздь, и мозг тут же укажет вам, где болит. Если, конечно, вы не один из здешних пациентов, которые ничего не чувствуют и потому сильно калечатся.

— Ленин, — продолжает Мариамма, — надо срочно удалить опухоль. Но здесь мы не можем этого сделать. — Она прижимает руку к груди. — Нужно отвезти тебя в Веллуру. У них есть опыт подобных операций. — Она видит, как беглый преступник мысленно просчитывает пути побега.

— Почему нельзя здесь? Я доверяю тебе…

— Я хотела бы помочь. Но не умею. Пока.

— Веллуру? Они быстро выяснят, кто я такой.

— Но с удаленной опухолью ты будешь жить. Жить полноценной жизнью!

Он молчит. И отстраняется все дальше. Как будто собирается с духом, готовясь умереть.

— Ленин? — мягко обращается к нему Дигби. — О чем вы думаете?

— Я думаю. — Ленин старается не смотреть Дигби в глаза, он как будто внезапно сильно устал. — Так есть хочется, что сил нет думать.

— Святые угодники! Ну мы и врачи! Вы, наверное, умираете от голода. И этой юной леди тоже не помешает чашка чаю.

На Мариамму внезапно навалилась страшная тяжесть, словно потолок лег на плечи. Ей срочно нужен свежий воздух.

За дверью сидит на корточках Кромвель. При виде Мариаммы он улыбается… потом улыбка пропадает, он вскакивает на ноги, бросается к ней. Что опять? — недоумевает она. И почему земля так странно наклонилась?

Она лежит в кресле, ноги вытянуты на кушетке. Сверху наброшена шелковая шаль. Рядом чай, вода и печенье. Мариамма смутно припоминает, как Кромвель нес ее на руках. Как встрепенулась, оказавшись в горизонтальном положении, когда встревоженный Дигби склонился над ней, настаивая, что она должна отдохнуть. Мариамма сказала, что прикроет глаза только на пять минут. Должно быть, она уснула. Понятия не имеет, надолго ли.

Она с жадностью ест и пьет. Приютившее ее убежище — прохладный, с низким потолком кабинет, устланный ковром, со встроенными в стену книжными шкафами, обрамляющими даже дверь и окна. Здесь уютно и спокойно. Тяжелые портьеры на французских окнах, выходящих на небольшой прямоугольник лужайки, окаймленный разноцветными розовыми кустами; сад огорожен частоколом с прорезанной в дальней стороне калиткой. Наверное, эта лужайка — убежище Дигби, место, где можно посидеть на солнышке с книжкой. Она выглядывает в окно, очарованная идеально ровными краями газона, аккуратно подстриженными кустами. Это похоже на открытку с крошечными палисадниками перед английскими домами; огороженные клочки земли слишком малы для садоводческих амбиций владельцев, но все равно милы и уютны.

Между книжными полками попадаются небольшие ниши с фотографиями. Мариамму заинтересовала элегантная серебряная рамка, в которую заключено черно-белое изображение белого мальчика в чулках до колен, шортах, галстуке и свитере с треугольным вырезом. В бровях, глазах безошибочно угадываются черты взрослого Дигби. Застенчивая улыбка мальчика, смотрящего в камеру, не может скрыть его волнения. Наверное, первый день в школе? Красивая женщина в юбке, улыбаясь, присела рядом с ним, положила руку ему на плечо. Должно быть, мать Дигби. У нее молодое, но усталое лицо, а в темных волосах уже виднеется седина. Но на мгновение, пока щелкает затвор фотоаппарата, она собрала все лучшее в себе — как опытный актер, когда поднимается занавес, — и результат просто оглушительный. Она красива, как кинозвезда, и манеры под стать внешности.

В другой нише фотография без рамки — огромный бородатый белый мужчина в окружении прокаженных, он обнимает их за плечи, как тренер свою команду. То же самое лицо она видела на портрете маслом, висящем в портике «Сент-Бриджет». Должно быть, это Руни Орквист. Мариамма помнит это имя на форзаце старого маминого издания «Анатомии Грэя». Эта книга принадлежала ему, хотя и была подписана от имени Дигби. Идеальный подарок для юной целеустремленной художницы. Мариамма была настолько занята Ленином, что они с Дигби так и не поговорили о том, что их соединяет.

Ленин! Она торопливо допивает чай: не время предаваться воспоминаниям.

Мариамма умывается, все еще удивляясь, как устроены человеческие связи в этом мире; невидимые или позабытые, но они существуют, соединяя их, как река соединяет людей, живущих выше по течению, с теми, кто живет ниже, и неважно, знают они об этом или нет. Тетанатт-хаус где-то поблизости, пусть дядя и давно продал его. Руни был крестным отцом Элси. А Филипос бывал здесь еще школьником.

Выйдя из комнаты, она видит в коридоре Дигби: да, все та же детская тень тревоги, искренность, сосредоточенность и даже улыбка остались прежними на лице этого пожилого человека. И он так трогательно о ней заботится.

— Чай и печенье творят чудеса, — радостно сообщает Мариамма. — Я в порядке.

Ему явно становится спокойнее.

— Дигби, фотография в вашем кабинете — это ведь Руни, да? И он же в фойе?

Дигби кивает.

— Его имя есть на маминой книге «Анатомия Грэя». А вы написали посвящение. Эта книга всю жизнь со мной. Она мой талисман!

Дигби тронут, почти растроган. Он как будто хочет что-то сказать, но не решается. И вместо этого предлагает руку Мариамме, чуть согнув в локте, жестом настолько старомодным и европейским, что она с трудом сдерживает смех. Она берет его под руку, и почему-то это кажется самой естественной вещью на свете.

В молчании они возвращаются к Ленину, проходя через прохладный тенистый клуатр, кирпичные арки которого создают впечатление средневекового монастыря. Брусчатка под ногами окаймлена пробившимся в щели мхом. В прохладном уголке стоит, прислонившись к колонне, прокаженная. Она настолько неподвижна, что сначала Мариамма принимает ее за статую, пока край ее сари, накинутого на голову, не шевельнул ветерок. Женщина чуть склоняется ухом в сторону их шагов, как делают незрячие люди. Мариамма невольно вздрагивает — не от гротескных черт женщины, но от того, что фигура, которую она считала безжизненной, вдруг ожила.