Исход - Игорь Шенфельд

Попытки бандитов отобрать завод Никитина были лишь крохотной частью этого всеобщего гниения общества. «За рейдерством стоят ОПГ: организованные преступные группы», — просвещали народ средства массовой информации. Александр расшифровывал это «ОПГ» по-своему: «Отряды Преступного Государства». Теперь один из этих отрядов зашевелился, кажется, снова, и уже следующие любители чужого имущества фокусируют глаз на процветающей фирме Никитина. Никаких иллюзий в этом плане Александр не строил: он, как юрист, отлично знал как оформляется отъем чужого имущества в рамках закона (или в рамках преднамеренно отсутствующего законодательного регулирования в этой сфере, если быть точней в формулировках). Однако раньше, до гибели Никитина, юридическая подоплека рейдерства была знакома Александру чисто теоретически. Теперь же, когда после гибели Толика пришлось Александру заняться учредительной документацией фирмы друга, и принятием срочных мер для спасения завода — лишь теперь стало ему в полной мере очевидным ужасающее состояние законодательства, касающегося частной собственности в новой России. По существу, частный, малый и средний бизнес — да и большой тоже — были вообще не защищены, и «зачистить» его, отобрать или разграбить мог почти любой бандюган с парой гранат в кармане и с нотариусом на заднем сидении «джипа» с затемненными стеклами. Понятно, что и некая «политическая воля» за кадром была необходима при этом, и она, разумеется, была. Безнаказанный переход собственности в чужие руки был практически необратим, и никакой ответственности за грабеж никто не нес; даже если «наш суд, самый справедливый суд в мире» на возмездной основе и признавал сделку по передаче собственности в посторонние руки недействительной, то дальше этой констатации дело все равно не шло: выигравший мог прилепить себе решение суда на лоб, или на любое другое место, и шагать себе восвояси, причем, желательно, побыстрей и подальше, ибо отныне он рисковал своею жизнью уже конкретно, по принципу: «Ладно, мужик не хотел ты по-хорошему — значит, будет теперь по-плохому».

Но даже и безо всякого рейдерства: пустить на дно любую фирму легко могло само государство в лице тупорылых и мохноруких государственных чиновников. Таких, к которым поехал на поклон Грачик. И снова вспоминалось Александру хромовское: «Россия умерла!». Однако, умерла Россия, или не умерла еще, а суета людская в ней продолжалась, и Александру приходилось вместе со всеми остальными суетиться во все лопатки, отстаивая, в частности, на протяжении последних недель интересы Аэлиты. Это было для него не просто вопросом принципа: он поклялся в этом родителям Аэлиты — Анатолию и Диане — на их могиле в день похорон.

Александр поехал поездом: хотелось выспаться в чистом купе, просто поваляться без мыслей на мягкой полке, и под мягкую качку мягкого вагона и уютный перестук вагонных колес забыть про все заботы, замереть в каких-нибудь приятных воспоминаниях и, возможно, услышать даже в тишине блаженного одиночества тихий и неясный зов судьбы, который все еще звучал ему неведомо откуда и неведомо о чем, когда он оставался наедине с собой.

Выспаться в поезде, однако, не удалось, как мечталось. Не потому, что кто-то помешал ему, нет: попутчики попались как раз степенные и спокойные, с этим повезло, это была удача. Потому что это раньше только, при Советском Союзе «Красной стрелой» между Москвой и Ленинградом путешествовала лишь солидная, пузатенькая партийно-хозяйственная номенклатура, уважающая сама себя и себе подобных и хорошо смотрящаяся в вагонных зеркалах; теперь эту степенную, боброво-пыжиково-каракулевую публику сменила разлюли-бандитская элита, которая могла запросто и банкет закатить на полвагона до самого утра, и пострелять немножечко друг в друга, а то и в посторонних людей, и такое положение дел не могло уже считаться экзотикой в новой России, но представляло собой, скорей, злобу дня — точнее ночи, поскольку «Красная стрела», по-прежнему, летала между столицами по ночам. И еще кое-что изменилось: красавицы-проводницы не сопровождали больше вагонов «Красной стрелы»; их сменили амбалы, обученные улыбаться и приставленные охранять четырехосные, эсвэшные, зеркально-ковровые, приватизированные вагоны новых хозяев жизни. Чай в фирменных стаканах с подстаканниками проводники, правда, разносили по-старому, а также собирали билеты и, надо отдать им должное, — не хамили: не вследствие прирожденной вежливости, воспитанной в родительском доме не хамили они, разумеется, а в силу глубокого почтения к собственной драгоценной шкуре, которая, как известно, выдается каждому землянину лишь один раз, и которую нужно сохранить поэтому в целости как минимум до конца поездки. А публика отныне каталась в вагонах такая, что грубость могла стоить грубящему этой самой конкретной его шкуры, в натуре. Так что не все так плохо при диком капитализме, дорогие товарищи: обнаруживаются и здесь тут и там по углам положительные воспитательные моменты…

Таким образом, Александр долго не мог заснуть в уютном купе не потому вовсе, что ему мешали другие люди, а оттого, что ему не давали спать собственные мысли и воспоминания.

Вспоминалась ему прежде всего история никитинского завода: СП со шведами, с которого возникла фирма Анатолия Никитина, и последующий рост заводика, быстро выросшего до одного из лучших деревообрабатывающих заводов в северо-западном регионе. Вспомнились дикие, счастливые глаза Никитина, который, однажды, выпив виски и сразу захмелев, яростно шептал в ухо Александру: «У меня самый лучший завод, у меня — самая красивая жена, у меня самый лучший друг, и к тому же еще и дочь у меня — принцесса!», — и вдруг глаза его стали очень несчастными и он спросил: «Тогда почему я все время боюсь, Саша, а? Все это потерять боюсь, да?». — «Не потеряешь: я рядом», — успокоил его тогда Александр. И не уберег… Эх, Толик, Толик…

Александр хорошо помнил то утро, когда секретарь Танечка вбежала к нему в кабинет и, вопреки строгим правилам фирмы вклинившись в разговор с клиентом, сказала, что нужно включить телевизор, что там передают про Никитина. И Александр включил телевизор, извинившись перед клиентом, и там в новостях сообщили, что полчаса тому назад было совершено покушение на владельца нового российско-шведского комбината Анатолия Никитина. Машина предпринимателя была взорвана вскоре после выезда за ворота предприятия. Бизнесмен и его жена погибли. В машине должна была находиться и дочь Никитиных: на комбинате видели, как она садилась в машину вместе с родителями. Однако, по предварительным данным в сгоревшем автомобиле обнаружены были лишь два тела…

Александр помнил, как через несколько минут после этого он на дикой скорости мчался в Васкелово, как его не подпускали к сгоревшему «Ягуару» Никитина; и как он метался затем по заводу в поисках Аэлиты; и как его осенило вдруг о «кукушкином гнезде» в лесу — потайном домике в кроне старой сосны, устроенном Анатолием для любимой дочери. Александр знал это место и побежал туда. Он угадал: девочка была там. Она ничего еще не знала о случившемся. Когда ее родители начали ссориться в машине из-за той некрасивой истории с «салуном», девочка внезапно открыла дверь перед воротами завода, и из протеста выскочила вон, не желая, чтобы мама уехала от папы навсегда, как она ему это кричала в машине, да еще при этом и ее, Элю, забрала с собой от папы. И Аэлита убежала в лес и забралась в «кукушкино гнездо» в надежде, что это остановит ссорящихся родителей, и что они вернутся за ней и больше не будут кричать и ссориться. Но пришел за ней вместо родителей дядя Саша, который долго уговаривал ее спуститься к нему и поехать с ней в город.

Александр между тем все уже понял: он понял, что целью нападения было уничтожение всей семьи Никитиных, чтобы не осталось ни владельцев, ни наследников. И еще он понял, что в этом деле замешан бухгалтер, который вдруг исчез с завода. Кроме этого, сообразил Александр и другое: как только бандиты обнаружат — а они это уже узнали из новостей —, что не все Никитины погибли, за девочкой немедленно начнется охота, и очень вероятно, что еще кто-то из круга знакомых Никитина — тот же бухгалтер Дорожкин, например — знает о «кукушкином гнезде», и тогда бандиты вот-вот явятся сюда. Поэтому нужно было очень торопиться, и Александр, чтобы выманить девочку, стал вдохновенно врать ей, скорбя при этом душой и кое-как подавляя спазмы в горле, что, дескать, родители ее позвонили ему уже из города, что они помирились и собираются в театр, а поскольку он, Александр как раз был в Лемболово по делам, то они попросили его прихватить Аэлиту, чтобы им самим не мотаться туда-сюда. В доме ее не было, вот он и решил, что она тут, на дереве прячется. Аэлита потребовала, чтобы он сказал ей честное слово, что не врет, и он сказал ей честное слово, что не врет. И тогда она спустилась с дерева, и они побежали. Что-то она все же подозревала, наверное, потому что все время останавливалась, заглядывала ему в глаза и спрашивала: «А почему мы бежим?», «А почему ты не смеешься и ничего не говоришь?», «А они правда помирились? Насовсем?», и так далее. Потом она устала и стала спотыкаться, и тогда он посадил ее к себе на плечи, и побежал быстрей. По просеке они дошли до железнодорожной станции, и отсюда Александр позвонил своему водителю. Через полчаса тот забрал их и повез в город. По оплошности водителя и его, Александра, тоже, радио в машине было включено, играла музыка, но вдруг она прервалась, и в экстренных новостях сообщили новые подробности о гибели Никитиных. Аэлита закричала и стала рваться из машины на полном ходу, и Александр стал бороться с отчаянно отбивающейся девочкой и что-то говорить ей дурацкое, успокаивающее, и как она потом сжалась вся в комок и замерла. И с тех пор так и оставалась замороженной. Нет, еще был момент, когда они стояли, и она выскочила таки из машины побежала через дорогу, чуть не угодив под грузовик.