«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город - Леонид Видгоф

Замечено и то, что история Костарева, вселившегося в чужую квартиру и выжившего из нее законных владельцев, напоминает взаимоотношения Мастера и Алоизия Могарыча из «закатного романа» Булгакова. «История знакомства Мастера с А<лоизием> М<огарычом> была написана уже во время смертельной болезни автора – зимой 1939/40 годов», – пишет исследователь жизни и творчества М. Булгакова Б.В. Соколов [627] . То есть, как видим, Алоизий появился в романе уже после возвращения Мандельштамов из Воронежа и выдворения поэта и его жены из собственной квартиры. (А к делам квартирным Булгаков был вообще очень чуток: обладание хорошей собственной квартирой было для него чем-то вроде идеи фикс.)

Сталин убил Мандельштама. Но и Мандельштам, вне всякого сомнения, «убил» Сталина. Выражение «сила слова» затерто и кажется выспренним; но в данном случае отрицать именно силу слова не приходится. Сталин со всеми его «пирамидами», великими стройками, каналами и прочим никуда уже от стихотворения (или, лучше, из стихотворения) Мандельштама не денется, и – все, навсегда. И это справедливо. Голос раскулаченных, выселенных, погибших от голода, замученных и казненных должен был прозвучать, и он прозвучал.

Умер Осип Эмильевич Мандельштам, согласно официальным данным (имеется акт о смерти), 27 декабря 1938 года в том же лагере, откуда он послал приведенное выше письмо брату Александру. П. Нерлер, кропотливо исследовавший документы по делу заключенного и обстоятельства лагерной жизни поэта, считает указанное в акте число соответствующим действительности: «…благодаря делу зэка Мандельштама мы знаем о дате смерти О.М. достаточно, чтобы сомнения отпали: 27 декабря 1938 года – не предположительная, а точная дата его смерти» [628] . (Однако имеются воспоминания, которые относят кончину Мандельштама к более позднему времени – они также приведены в книге П. Нерлера.) Тело умершего заключенного было брошено в лагерную братскую могилу или сожжено (есть свидетельства о том, что трупы бросали во рвы, но есть и о том, что сжигали – по крайней мере частично).

Так закончилась эта удивительная, прекрасная и страшная жизнь. Представляя Мандельштама, видишь его идущим – пешеходом, странником, кочевником. Он не статичен. Осип Мандельштам в определенные моменты своей жизни проявлял слабость, в иные – вел себя мужественно. Он мог быть трусливым и – в другое время – сделать то, что почти никто не осмелился бы совершить; в его характере сочетались робость и отвага, психическая подвижность, неустойчивость – и твердость и цельность в главном. Скандалист, юродивый, психопат, умница, посмешище, провидец, ребенок, герой, мученик, гений… Однажды Надежда Яковлевна спросила его: «На что тебе сдался этот неизвестный солдат?» «Он ответил, что, может, он сам – неизвестный солдат» [629] .

Есть в этой судьбе сочетание трагизма и величия, которое заставляет вспомнить о библейских пророках. Случай Мандельштама вписывается в тот идущий из глубины веков ряд, о котором сказал В.Ф. Ходасевич:

«Дело пророков – пророчествовать, дело народов – побивать их камнями. <…>

Когда же он наконец побит – его имя, и слово, и славу поколение избивателей завещает новому поколению, с новыми покаянными словами: “Смотрите, дети, как он велик! Увы нам, мы побили его камнями!” И дети отвечают: “Да, он был велик воистину, и мы удивляемся вашей слепоте и вашей жестокости. Уж мы-то его не побили бы”. А сами меж тем побивают идущих следом. <…>

Кажется, в страдании пророков народ мистически изживает собственное свое страдание. Избиение пророка становится жертвенным актом, закланием. Оно полагает самую неразрывную, кровавую связь между пророком и народом, будь то народ русский или всякий другой. В жертву всегда приносится самое чистое, лучшее, драгоценное. Изничтожение поэтов, по сокровенной природе своей, таинственно, ритуально» [630] . Ходасевич написал процитированные слова до гибели Мандельштама и вообще не имел Мандельштама в виду, но может показаться, что они говорят о жизненном уделе и кончине погибшего на краю земли, в холоде и голоде поэта.

Из лагеря дошли до нас последние, видимо, стихи Мандельштама о Москве, удержавшиеся в памяти его солагерника Д.М. Маторина:

Река Яузная,

Берега кляузные…

Этого города он всегда пугался, но с течением времени вжился в московскую жизнь и в определенной степени полюбил ее. Напряженные, противоречивые отношения, которые у Мандельштама сложились с Москвой, никак не случайны: еще в молодости у поэта выработалось твердое сознание причастности его личной судьбы российской судьбе (точнее, это был акт выбора, воление); он сделал этот выбор сознательно и навсегда, при ясном понимании последствий такой позиции – но связь на такой глубине (хочется процитировать стихи на смерть Андрея Белого: «Меж тобой и страной ледяная рождается связь…») предполагает с некой даже неизбежностью контакт с Москвой как олицетворением и символом России. Москвой, ее кремлевской властью, он был уничтожен. Конкретика же относится к явлениям более низкого порядка: костенеющая система органически не переносила свободного человека (даже если он сам искренне хотел поладить с ней, стать «одним из»). И все же об этом городе Мандельштам однажды сказал: «Москва, сестра моя…». А о себе написал: «Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье…». У «сестры» Москвы, у «сестры» России он был непризнанным братом. Пришло время признания; не признания Мандельштама – кто мы такие перед ним, чтобы даже помыслить о праве его признавать? – но другого признания: «Что мы сделали, россияне, и кого погребли!» (эти слова Феофана Прокоповича, сказанные на смерть Петра I, Е. Боратынский цитирует, говоря о смерти Пушкина, – письмо А.Л. Боратынской, зима 1840-го).

2 января 1939 года Надежда Мандельштам отправила мужу посылку.

«Сейчас меня грызет мысль, – пишет она Б. Кузину, – что, упаковывая ее на почте, я забыла положить сало – и это ужасно. Главное – нельзя проверить.

Вчера перебирала для отправки вещи – белье и т. п. Я до сих пор думала, что выражение: сердце обливается кровью – фигуральное. Как это там – метафора? А на самом деле это совершенно точно, физиологически точно. Это невыносимое болезненное чувство, известное очевидно только матерям и женам».

В письме Кузину от 6 января Н. Мандельштам уточняет:

«Положила немного белья, сало, сгущенное какао, фрукты – сухие и т. д. Посылка небольшая, потому что я не уверена в адресе. Но довольно толковая. Вес – 11 кило».

Но посылки уже не требовались. 30 января Н. Мандельштам сообщает Б. Кузину:

«Боря, Ося умер. Я больше не могу писать. Только – наверное придется уехать из Москвы. Завтра решится. Куда – не знаю. Завтра Женя [631] напишет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});