«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город - Леонид Видгоф

Со свойственной ему чуткостью поэт, однако, уловил изменение атмосферы быстро (хотя надежда как-то поправить свое положение не оставляла его). Э.Г. Герштейн свидетельствует (мы уже цитировали зафиксированное ею высказывание Мандельштама; приведем теперь это место ее мемуаров в более подробном виде):

«В один из этих первых дней [610] Осип Эмильевич стоял лицом к окну возле тахты, собираясь лечь. Вместо этого стал говорить о Москве. Она его тревожила. Чего-то он здесь не узнавал. Об ушедших и погибших друзьях – он не говорил. Так все делали. У каждого такие утраты падали на дно души, и оттуда шло тайное излучение, пропитывавшее все поступки, слова, смех… Только не слезы! Такова была специфика тех лет.

Осип Эмильевич стал говорить о московских встречах. Это была блестящая импровизация. <…>

Успокоившись, Мандельштам заговорил в раздумьи:

– И люди изменились… Все какие-то, – он шевелил губами в поисках определения, – все какие-то… какие-то… ПОРУГАННЫЕ.

С такой грустью он это сказал. От самого сердца» [611] .

Важно не забыть о тех, кто остался человеком, кто с риском для собственной жизни принимал, кормил, оставлял ночевать гонимых, не имевших права жить в Москве. Тех, кто боялся, как все люди, и за самих себя, и за своих детей – но не мог закрыть двери перед бездомным поэтом и его женой. Нельзя забыть о тех, кто давал деньги, дарил одежду, помогал чем мог.

В.Б. Шкловский

Таких людей оказалось в Москве немало. Владимир Яхонтов, Соломон Михоэлс, Валентин Катаев, Евгений Петров, Перец Маркиш, Эмма Герштейн, Александр Осмеркин, Лев Бруни, Илья Эренбург, Николай Харджиев, Семен Кирсанов…

И в первую очередь – Шкловские. Они жили в это время в новом писательском доме в Лаврушинском переулке (д. 17, кв. 47). «В Москве был только один дом, открытый для отверженных, – пишет Н. Мандельштам. – Когда мы не заставали Виктора и Василису [612] , к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню – там у Шкловских была столовая, – кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. <…>

Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас белье. Мне она давала свое, а О.М. – рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О.М., шумел, рассказывал новости… <…>

Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми» [613] .

И позднее, уже после гибели поэта, Надежда Яковлевна, бывая в Москве, всегда могла рассчитывать на помощь и гостеприимство в этом дружеском доме.

Ночевали Мандельштамы не раз и в старом деревянном доме в Марьиной Роще, где ранее жили Шкловские до переезда в Лаврушинский переулок. В Марьиной Роще (Александровский, ныне Октябрьский переулок, д. 43, – не сохранился) осталась свояченица В. Шкловского Наталья Георгиевна. В этом же двухэтажном доме, также на первом этаже, жил литературовед Николай Иванович Харджиев. Его низкое окно смотрело во двор – у него, казалось, было более спокойно. Поэтому нередко ночевали в его девятиметровой комнате. Он предоставлял им свою тахту, а сам устраивался на раскладушке, по словам Э. Герштейн. Анна Ахматова называла эту комнату «убежищем поэтов». Действительно, здесь у Н. Харджиева бывали Пастернак, Ахматова, Цветаева, Хармс, Введенский, Олейников, Нарбут и другие литераторы.

Н.И. Харджиев. 1930-е. Собрание А.А. Попова

Для Мандельштама после Воронежа жилище Харджиева было нередко убежищем и пристанищем в прямом смысле этих слов. В 1937 году Мандельштам привел к Харджиеву своего воронежского друга Наталью Евгеньевну Штемпель (она гостила у Мандельштамов в Савелово; поэт знакомил ее со своим московскими друзьями). В своих воспоминаниях она рассказала об этом визите (квадратные скобки – в цитируемом тексте):

«…пошли к Николаю Ивановичу Харджиеву. Он жил в деревянном двухэтажном доме барачного типа, не помню, на какой улице (кажется, в Марьиной Роще). У него была одна комната на первом этаже. [Она не производила впечатления опрятной.] Целую стену от пола до потолка занимал огромный стеллаж. Это было замечательное собрание поэтов начала XX века. Кого тут только не было: и символисты, и акмеисты, и футуристы, и имажинисты. Кроме того, было много журналов: “Аполлон”,“Весы”, “Золотое руно” и еще какие-то, не помню. Я оторваться не могла от книг. Обращал внимание комод, набитый рукописями, фотографиями, письмами Хлебникова. Николай Иванович в это время готовил к изданию его стихи и огорченно сравнивал некоторые из них с напечатанными ранее и искаженными редакторами почти до неузнаваемости, так как, по словам Харджиева, читать рукописи Хлебникова невероятно трудно. Во время нашего разговора и чтения Осип Эмильевич, казалось, был занят своими мыслями.

Николай Иванович произвел на меня несколько странное впечатление, прежде всего заядлого холостяка. [Он был полноват, среднего роста, брюнет с длинными волосами (тогда это не было модой), тип лица нерусский.] Насколько я могла заметить, к Осипу Эмильевичу он относился с большой теплотой» [614] .

Соседом Н. Харджиева был драматург Б. Вакс. Он видел Мандельштамов, понимал, что поэт останавливается у Харджиева нелегально, но не донес. Писатель В.М. Козовой отмечает, что Харджиев подчеркнул этот факт в состоявшейся гораздо позднее описываемых событий беседе с ним.

Н.И. Харджиев у своего дома в Марьиной Роще. Амстердамский городской музей

И еще об одном доме нужно рассказать – доме литератора Игнатия Игнатьевича Бернштейна. Он был критиком и автором детских книг. Печатался под псевдонимом Александр Ивич. В первой книге своих мемуаров Н. Мандельштам пишет: «Раз, когда мы сидели у Шкловских, пришел Саня Бернштейн (Ивич) и позвал нас ночевать к себе. Там прыгала крошечная девочка “Заяц”; уютная Нюра, жена Сани, угощала нас чаем и болтала. Худой, хрупкий, балованный Саня с виду никак не казался храбрым человеком, но он шел по улице, посвистывая как ни в чем не бывало, и нес всякую чепуху о литературе, словно ничего не случилось и он не собирался спрятать у себя в квартире страшных государственных преступников – меня и О.М.

Так же спокойно он взял в 1948 году у Евгения Яковлевича [615] рукописи и сохранил их» [616] .

Вспоминая о семье Александра Ивича, Н. Мандельштам имеет в виду не сохранившийся, к сожалению, до наших дней дом 4 в Руновском переулке в Замоскворечье, неподалеку от Пятницкой улицы. Ивичи жили в квартире 1 на первом этаже, при входе с улицы налево. Софья Игнатьевна Богатырева, дочь И.И. Бернштейна, считает, что Н. Мандельштам несколько ошибается: в 1948 году Евгений Хазин действительно передал Ивичу хранившиеся у него бумаги, потому что ему показалось, что за ним следят. Но еще ранее, в 1946-м, рукописи Мандельштама были переданы Ивичу, по ее утверждению, самой Надеждой Яковлевной – в то время уже началась новая, послевоенная травля литературы: было опубликовано печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});