Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Цивилизаци не начинайт война!

И Серый Черт пустился в пространные доказательства, погружаясь в историю, как водолаз на дно океана. Он начал с персидского царя Ксеркса, который еще в 48 году до нашей эры начал войну против Греции, когда и в помине не было капитализма со всей современной цивилизацией.

Арзур Палло захохотал:

– Очень длинный мост надо построить вам, господин Четтерсворт, чтобы соединить диктатора Ксеркса с капитанами капитализма – Рокфеллером, Морганом, Дюпоном, Рено, Чемберленами! Очень длинный мост!

– Я хотел сказать, я хотел сказать, – не капитан капитализм делайт война, а сам, мм, человек, сэр. О да! Сам человек.

И, не дав опомниться Арзуру Палло, с напускной непринужденностью и дружелюбием Серый Черт спросил у прапорщика: видит ли он будущую Россию после революции без капитанов цивилизации? Без промышленности? Без культуры и науки?

– Почему без промышленности и науки? Я этого не говорю. Я думаю, что в России не будет капитанов капитализма, потому что революция разгромит капитализм.

– Ошинь приятно! – поддакнул Серый Черт. – Без капитал? Воздухом питайт?

– Революция отберет у буржуазии капитал, и он будет народным. Банки будут в руках Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

– Широкий будет Совет? – скорчил рожу Серый Черт.

– По всей России.

Может, на этом и закончился бы разговор о будущем России и Тимофей спокойно бы отступил за полустеклянную створчатую дверь, но тут полковник Толстов поднялся с кресла и, обращаясь к прапорщику, спросил:

– Допустим, Советы. Но и Советы сами по себе не будут существовать. Будут ли партии внутри самих Советов и вообще в России? Или как было при царе-батюшке – все партии должны уйти в подполье?

– Да, партия, конечно, будет РСДРП (большевиков). И только одна эта партия на всю Россию. И только она выражает волю рабочих, солдат, бедных и средних крестьян. К чему другие партии? Рабочим нужно устройство порядочной жизни на земле.

– И это устройство порядочной жизни берет на себя одна ваша партия?

Тимофей напружинился, как перед прыжком:

– Да, берет. Наша партия рабочих.

Наступила неловкая, настороженная заминка.

Полковник Толстов, не взглянув в сторону прапорщика, со злом ткнул недокуренную папиросу в чугунную пепельницу, пробормотав:

– Если бы действительно случилось так, я бы первым поднял оружие против такой партии! Да! Из одного самодержавия в другое – избави Бог, избави Бог!

Тимофей стиснул зубы, глядя прямо перед собою в лакированную гулкую пустоту. Один – лицом к лицу с господами, умеющими рассуждать красиво и возвышенно на разных языках, помышляющих о свободе, равенстве и братстве для самих себя, но не для рабочих, не для крестьян, не для серой суконки! Какое им дело до тех, кто своими руками добывает хлеб насущный!

Ждал, что ответит полковнику Арзур Палло – «русский мексиканец». Он обязан ответить. Обязан. Он же участник революции девятьсот пятого, революции в Мексике. На чью сторону он перейдет сейчас, в девятьсот семнадцатом?

Арзур Палло молчал.

Надо уйти. Сейчас же! «Не по зубам им наша рабочая партия большевиков, – подумал Тимофей и повернулся уходить, столкнувшись с Ионычем. – Еще один холуй!..»

Ионыч сказал, что господина мексиканца спрашивает инженер Грива из тайги и что за прапорщиком Боровиковым пришел солдат из Красноярского Совета.

– Ждет внизу…

VI

Навстречу по парадной ползла сухопарая монахиня в черном, будто выползла из преисподней: крючковатый нос, тонкие губы в черточку и колючие прищуренные глаза, как два буравчика. Еще одна приживалка буржуазии!

Арзур Палло почтительно посторонился перед монахиней, а Тимофей шел прямо на нее возле перил. Монахиня остановилась и не хотела уступить дорогу.

Ионыч взглянул на монахиню:

– Вам кого, матушка?

– Мне бы хозяюшку повидать, Евгению Сергеевну.

Монахиня явилась от его преосвященства архиерея Никона.

Солдат жался у двери, диковато поглядывая на большущие, под потолок, зеркала в резных рамах, на мягкие диваны, на парадную лестницу, застланную шикарным ковром снизу доверху, и особенно поразила солдата голая женщина на пьедестале, прикрывающая ладонью стыд, – «экая невидаль! Словно живехонькая, окаянная».

В прихожей похаживал Гавря – в выдровой шапке с длинными ушами, в меховом пальто нараспашку и в волчьих унтах на толстущих подошвах – и по сырости ходить можно, и по снегу зимой: таежная обувка.

До того как в прихожую спустился Арзур Палло с Тимофеем, Грива потешался над солдатом.

– Давай-ка, дружище, уволокем эту бабенку, а? Какая, а? С такой бы по вселенной, чтоб звезды сшибать, а?

– Бабенка складная.

– Венерой называется. Таких Венер натесано – дай боже. И нам бы одну на двоих, а?

– Куда с каменной. Кабы живая.

– Расщепай меня на лучину, живой такой не сыщешь. Чур!

Пригнув голову, сдвинув шапку на затылок и закинув ее уши на спину, Гавря уставился на Арзура Палло, чинно шествующего вниз со ступеньки на ступеньку.

Арзур Палло пригласил брата к себе в комнату, и они ушли.

Курносый приземистый солдат в старенькой шинели, в разбухших ботинках все еще топтался у двери.

– Ко мне? – обратился к нему Тимофей.

Солдат щелкнул задниками ботинок.

– Так точно, ваше благородие.

– Отставить. Честь отдавать только в строю, в гарнизоне.

– Так точно. Солдат Купоросов прибыл из исполкома. Дежурю я с отделением от Седьмого полка. Срочно требуют вас, господин прапорщик. В исполком.

– Отставить «господина». Товарищи мы.

– Так точно, товарищи.

– Хорошая у тебя фамилия, Купоросов. Ты еще подсыплешь купоросу господам и высоким благородиям.

– Так точно, товарищ прапорщик. Подсыплем.

– Можешь идти.

Проводив солдата, Тимофей пошел одеться в комнату Дарьюшки.

Закатные лучи солнца цедились, как сквозь сито, через узорчатые тюлевые шторы на трех полукруглых окнах. Резная деревянная кровать Дарьюшки с тремя подушками – чужая кровать! И все здесь, от изразцового камина с пуфами, ковров, картин в рамах на стене до зеркального трельяжа с туалетным столиком, заставленного дамскими пустяковинами, было чужим, холодным и противным.

Но что же случилось с Дарьюшкой? Почему она упорно прячется от него, Тимофея? Аинна загадочно посмеивалась; чопорная хозяйка всячески навеличивала прапорщика, а в сущности, откровенно презирала мужичью черную кость.

Завтра Тимофей уедет из Красноярска с эшелоном маршевых рот. Он должен повидать Дарьюшку. Должен!

«Еще подумает, что я ее преследую!» – мелькнула неприятная мысль.

Тимофей взглянул на овальный столик в простенке между двух окон. На столике – книга, раскрытая на середине, и какие-то листки. Подошел к столику и удивился: на развороте, слева, жирным шрифтом: «ЕВАНГЕЛИЕ», на правой странице: «ОТ ИОАННА». Взял один из листков, исписанный прямым почерком Дарьюшки:

«ОТ ЛУКИ, гл. 18.

Всякий, возвышающий себя, унижен будет, а унижающий себя – возвысится».

Подумал: что-то темно, заумно. Как это: унижающий себя возвысится? На карачках ползать перед господами – и тогда они отметят тебя своей милостью?

«Не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца своего и матерь свою».

Тяжко вздохнул: в общем-то, не худо бы жить так, но кто именно соблюдает это Божье напутствие? Хотя бы сами попы или тот же архиерей Никон, которого Тимофей видел тогда на званом ужине? Кто из капиталистов соблюдает «не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй»? Никто! В этом Тимофей твердо уверен.

«Когда же услышите о войнах и смятениях, – не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть».

Вот это здорово! Не ужасайтесь! Гонят вас, как баранов на убой, радуйтесь. Капиталисты будут карманы набивать, а вы, солдатики, не ужасайтесь, «ибо этому надлежит быть».

Взял другой листок.

«ОТ ЛУКИ, гл. 11.

Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

Тимофей помотал головой. Какая умиротворяющая ересь. Просите, рабы Божьи, и получите по шее! Ищите – и тюрьму найдете.

А вот святой апостол Иаков поучает:

«Терпение должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка».

Вечное терпение рабов! Чего же лучше желать для голодных и обездоленных? А вдруг они взбунтуются да спросят у капиталистов: чью кровь вы сосете, вампиры? «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Так, так. Плачьте, рабы Божьи! На том свете утешитесь.

«А я говорю вам: возлюбите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

И всему этому верит Дарьюшка, если так старательно выписала на листки пророчества апостолов? Неспроста явилась монахиня! Что он, Тимофей, знает о жизни Дарьюшки?

Взял еще листок:

«Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, оторвав от новой одежды. А иначе