Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

Все чокнулись, выпили и стали сосредоточенно закусывать. Только бабушка ничего не ела и все время, не сводя глаз, смотрела на внука, а по ее порозовевшим щекам катились крупные слезы. Ах, какой большой он вырос, внучек! Ни за что, поди-ка, сейчас ей не поднять его и не протащить на себе хоть два шага, как тащила она его в сорок втором году, осенью, на пристань, на последний пассажирский пароход, уходивший из Сталинграда.

Ужас что творилось тогда в городе! Даже вспомнить страшно. Даже не верится, что все это видели наши глаза. И мы все-таки живем после этого.

Дедушка, тогда еще совсем не старый, работал, как обыкновенно, каменщиком, инструктором каменной кладки, а бабушка была поварихой в детском доме, где при ней в дневное время находился внучек Петя. Когда немцы подошли к Сталинграду, дедушка ушел на строительство оборонительных рубежей, а бабушка помогала эвакуировать ребят из детского дома. Внучка Петю дедушка не велел увозить:

— Пусть пока останется с нами. Может, все обойдется как-нибудь. А потом будет видно...

Внучек Петя сидел дома, под присмотром больной соседки. А жизнь в городе между тем становилась невыносимой. Противник каждый день, каждый час бомбил город. Город горел, как костер. И вот наступил момент, когда и соседка собралась уезжать.

— А вы сумасшедшие люди, — сказала она бабушке. — Зачем вы держите тут дитя и сами рискуете, когда смерть — вот она, перед глазами, и каждый день может зацепить кого угодно? Ведь, глядите, уже сколько людей погибло...

Из Сталинграда уходил последний пассажирский пароход, на котором отвозили детей. И бабушка решилась своей властью отправить внука.

— Не могу я, — сказала она, — принимать грех на свою душу, если, не дай бог, погибнет мальчик.

И, наскоро снарядив его в дальний путь, повела на пристань.

Однако пройти к пристани было теперь не так-то просто.

По обеим сторонам улицы жарко пылали дома. На мостовую падали обгоревшие бревна, горящие доски, раскаленные куски кровельного железа.

Пока бабушка с внуком прошли два квартала, на ней обгорели платье и косынка. Но бабушка упорно шла вперед. А внучек всё время плакал и упирался:

— Не пойду и не пойду! Веди обратно домой, а то я еще сильнее заплачу.

Наконец они прошли пылающие кварталы, выбрались на широкую площадь и стали идти быстрее.

Вдруг бабушка остановилась.

— Батюшки, голубчик ты мой! — сказала она, потрясенная, увидев на площади огромного, покрытого красной кирпичной пылью слона. — И тебя потревожили, бедолагу?

Слон, выгнанный бомбежкой из зоопарка, удивил ее, должно быть, больше, чем пожары.

Внук перестал плакать. Он широко открытыми глазами смотрел на слона, уныло помахивающего хоботом, как пожарным шлангом, и медленно бредущего мимо разрушенных и горящих зданий.

Даже вражеские самолеты, вдруг зашумевшие над площадью, не могли отвлечь внимание мальчика от этого удивительного, истомленного адской жарой пешехода.

— Все-таки пойдем, Петенька, — сказала бабушка. — Пойдем скорее. — И потянула внука за руку.

— Нет, погоди, поглядим на него, — решительно, как взрослый, сказал внук.

— Да ведь убьют же нас, глупенький, сию же минуту убьют! Ты же видишь, вон самолеты германские.

И она показала на небо, затянутое черным дымом. Где-то совсем близко горела нефть.

— Ну и пусть убьют, — сердито сказал Петя. — А мы все равно поглядим.

Тогда бабушка нагнулась, ухватила мальчика за ноги и, взвалив его, как мешок, на плечи, побежала через площадь.

«И откуда силы у меня брались?» —думала она сейчас, сидя за обеденным столом против веселого, до неузнаваемости повзрослевшего молодого человека.

Ей хотелось спросить, помнит ли он того слона. Но она не решалась этими воспоминаниями прерывать оживленный разговор дедушки и внука. Пусть наговорятся, давно не виделись.

А поговорить им есть о чем. Дедушка с удовольствием слушает Петю. И особенно приятно дедушке, что потомок пошел по ихней, полыхаевской стезе: хоть он и не каменщик будет, но все равно строитель. Это дело всегда нужное, золотое дело.

— На плотине, значит, хочешь работать?

— Ну да, — солидно говорит внук. — Бетон будем укладывать. Но сначала я тут буду заниматься на курсах. А потом уже приступлю к работе...

— Это хорошо, — говорит дедушка. — Хорошо, что ты вроде как основатель будешь. Вырастешь окончательно, женишься, пройдешься по плотине, может уже со своими детьми, и скажешь: «Вот, глядите, ребята, эту станцию при мне строили. Я лично участие принимал. А теперь она гремит на весь мир! »

— Я еще, наверно, неженатый буду, когда ее достроят, — улыбается внук и поглядывает искоса, чуть зарумянившись, на молоденьких геодезисток, сидящих тут же за столом.

И геодезистки тоже улыбаются. А бойкая кареглазая Галя, похожая на армянку, напоминает:

— Ведь станцию здесь должны закончить через пять лет. Это, значит, вам, Петя, будет тогда, наверно, двадцать первый год. Или больше?

Петя делает вид, что не слышит вопроса. Он не хочет, чтобы эти девушки знали, сколько ему в точности лет. Он хочет выглядеть взрослее. И, чтобы увести разговор в сторону, он говорит:

— Я прямо с нетерпением ждал, когда меня отправят в Сталинград...

А бабушка, слушая его, все продолжает вспоминать, как он, ее внучек, уезжал из Сталинграда.

Дедушка тогда прибежал на пристань, а пароход уже отошел. Пароход был на середине реки, когда налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить его. Бабушка закрыла лицо руками. А дедушка все смотрел и смотрел на гибнущий, беззащитный пароход, на кипящую вокруг парохода воду, в которой должен был утонуть его единственный внук. Он видел, как от того берега отплыли к пароходу лодки. Но разве спасешь кого-нибудь в этакой беде?

— Утопила мальчика, не послушалась, утопила,— сказал Ерофей Кузьмич.

Но, увидев, что бабушка упала на траву и бьется в судорогах, точно хочет закопаться в землю, растерялся страшно.

— Ну, Надея, ну что же теперь делать, Надея? — говорил он, склонившись над ней.

Потом встал, зачерпнул картузом из реки воду, смешанную с нефтью, и подал ее жене.

— Ну, Надея, ну, опомнись, Надея! Нам не то еще, наверно, придется испытать...

Никогда он не успокаивал ее, никогда не сулил несбыточного. Ни в молодости, когда женился на ней, заняв для свадьбы сапоги у товарища. Ни в старости, когда вдруг тягчайшие беды, порожденные войной, постигли их.

Он поднял с травы жену, еще содрогавшуюся всем телом, и повел домой, поддерживая за плечи, с которых свисали цветастые лохмотья обгоревшего платья.

А она тихо плакала, прижимаясь к нему, и все твердила одно и то же:

Ты прости меня, Ерофей Кузьмич, не послушалась я тебя, утопила мальчика. Это правильные твои слова — «утопила». Но ведь думалось, сделаю лучше ему. Ведь кругом глядите что творится... Что же дальше-то будет?

— Не знаю я этого, Надея. Ничего я не знаю, — говорил Ерофей Кузьмич. — Нам бы только теперь домой добраться, до нашей квартиры, чтобы ты прилегла, отдохнула, капли какие-нибудь приняла. Есть ведь у тебя разные капли... Дальше-то все еще хуже будет... Надо силу беречь...

Однако дойти до дому по прямой дороге было теперь невозможно.

Обе улицы, ведущие от пристани к дому, были завалены горячим камнем обрушившихся домов. Пришлось идти кружным путем.

Пробирались почти до вечера.

А когда пробрались, оказалось, что и пробираться было не к чему.

От огромного пятиэтажного дома остались только две стены, образовавшие угол, в центре которого, на третьем этаже, висела кухонная полка, и на ней позвякивали на ветру две эмалированные кастрюльки.

— Это Завьяловых кастрюльки-то, — узнала бабушка.— Это ихняя квартира была.

— Ну, теперь уж неинтересно, чья она была, — сказал Ерофей Кузьмич. — Не в кастрюльках теперь дело и не в квартирах. Хорошо еще, что нас дома не было, а то лежали бы мы вот сейчас под этими кирпичами...

— И уж лучше бы, к одному концу, — вздохнула бабушка Надя.

— Помолчи! — закричал на нее Ерофей Кузьмич. — Ты не сей тут панику! Я совсем не собираюсь помирать. И тебе не велю. Я свое еще не отжил, что мне положено...

— Но куда же мы теперь пойдем с тобой? — робко спросила жена. И, не получив ответа, еще более робко упрекнула мужа:— Все упрямство твое, Ерофей Кузьмич! Ведь два раза приходил Златогоров из конторы, звал нас в эвакуацию ехать. А теперь, наверно, и контора уехала...

Ерофей Кузьмич молчал. Он задумчиво смотрел на развалины огромного дома, в стены которого еще лет шесть назад укладывал кирпичи.

Здесь, на строительстве, за отличную работу он получил две премии — патефон и охотничье ружье. А затем, тоже вроде премии, ему дали в этом доме квартиру, большую и светлую, в которой разместилась вся его семья.

И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что же дальше-то будет? А?..