ВПЗР: Великие писатели Земли Русской - Игорь Николаевич Свинаренко

– В упор никогда не убивал никого. Такого не было. А пацаны убивали, да… Там были вообще дурные ситуации. Помню, чеченцы в очередной раз захватывают Грозный. Идет обстрел штаба округа. Мы в ответ стреляем по хрущевке, где засели боевики. Потом ведем зачистку, и выясняется, что кто-то из наших попал в ребенка. До сих пор ночами снится – а вдруг это я в ребенка попал?

– Вернулся ты – и пошел в газету.

– Да… Я очень быстро сделал карьеру журналиста – на нижегородском уровне, но тем не менее через два месяца стал редактором газеты «Дело».

– «Дело» – хорошее ментовское название.

– А мне никогда это не приходило в голову! Я тогда читал «Лимонку» и «Завтра».

– А что ты в рубашке черной ходишь?

– Так я тринадцать дней дома не был! Все в пути… Немаркий цвет…

– Во-во, ваши всегда так говорят. Никто не признается, что черная рубашка – неслучайна…

Политика

Неожиданно он переходит к теме 1991 года.

– Я был в Москве тогда, 19 августа. Ходил с колоннами.

– Напрашивается вопрос: ты на какой был стороне?

– Я уже тогда был за «ублюдков» – националистов и антисемитов. Но колонны были в основном демократические, других не было, вот я с ними и шел. С кем было еще идти?

– А в 1993-м ты был как и где?

– У меня тогда отец умер, мне было ни до чего. Я б, конечно, хотел, чтоб Союз был, но он распался. Боженька, он в курсе всего и ничего просто так не делает. Распался – значит, так было надо. Довыебывались русские, все от нас устали…

– Захар! У тебя в книжке «Санькя» мелькнула мысль, что страна держится только на власти. Лимонов твой писал, что в Москве молодые люди еще могут как-то устроиться, а в провинции им дорога или в бандиты, или в менты. Люди пьют, мужики мрут, это от безнадеги, как ты верно пишешь… И отсюда ваш брат нацбол выводит необходимость протеста. Но мне чего-то не хочется новой революции, когда полстраны режет другую половину.

– И мне не хочется.

– Но вы же, нацболы, хотите облить страну бензином и поджечь!

– Да мы ни одного человека не убили и вообще никого всерьез не обидели! А наших сто двадцать человек сидело в тюрьме. Сажают студентов ни за что. Или того хуже. Вот у нас пацан залез с флагом на McDonald’s на «Марше несогласных». Так его сбросили с трехэтажной высоты, сломали основание черепа и позвоночник, человека сделали инвалидом и уродом ни за что. Стерпели вы этого пацана? Не вступились, не подписались? Типа, хер с ним? А за это спросится! Сгусток зла увеличивается… Оно копится, и будет отдача, и она снесет страну. Революция делается не людьми, а космическими энергиями. Вы вспомните, как сидели в своих редакциях, в своих Кремлях – и смирялись с неправдой… И когда придет отдача, тогда не жалуйтесь.

– Надеюсь, что пронесет. Вот, Захар, одно дело, если б ты был чистый политик…

– Тогда б мне не дали нигде сказать. И слушать бы не стали.

– Вот именно. Ты интересен как русский писатель. Которому положено болеть за правду, справедливость, за народ и все такое. Когда писателя заносит на поворотах – это святое… А как политика я тебя вообще не рассматриваю. И зря ты пытаешься меня разводить и пропагандировать. К тому же меня сильно смущает слово «большевистская» в названии твоей партии.

– А меня – нет.

– Захар! Ты говоришь, что надо изменить жизнь в стране и начать жить по новым правилам. А как ее изменить, жизнь-то? Люди остаются все такими же. Уже поменяли строй один раз, и?

– Вся эта теория неправильная. Это теория профессора Преображенского, который говорил: «Не ссыте в подъездах!»

– Что ж плохого перестать ссать в подъездах?

– Все пиздеж и провокация, все не так.

– Что ж плохого не ссать в подъездах?

– У вас, у либеральной сволочи, свои подъебки.

– От большевицкой сволочи слышу! Вот ты писал, что есть некая энергия снизу, которая идет от народных масс, она будто бы нарастает и может изменить страну без революции. Где ты увидел эту энергию? Где доказательства? Ты мент, я бывший криминальный репортер, мы же должны рассматривать доказательную базу. А если ее нет, то такое дело в суде разваливается.

– А в суде любое русское дело разваливается.

– Твоя газета, кстати, называлась «Дело».

– Русская история развивается не по кругу, а по спирали, потом по зигзагу, потом как угодно! Она прыгает, как сумасшедший кузнечик, как беременная кенгуру… Была ситуация в конце восьмидесятых, когда журналы и ТВ давали тысячи статей и сотни фильмов, чтоб доказать, что Россия – это Верхняя Вольта с ракетами, что это тысячелетняя раба, что советское время – черная дыра, куда провалилась история XX века. Это вдалбливалось с удивительным постоянством. А что такое была газета «Завтра» против этой масштабной кампании? И вдруг спустя двадцать лет русская нация начинает говорить: нет, ребята, нас это не устраивает, мы хотим вернуть в лексикон слова «империя», «русский», «холодная война»… Коллективный разум нации не поддался воздействию СМИ, он выжил. Но теперь авторитарная идеология возвращается – и бьет по мне по первому. По нам…

Проханов выдвигает идею, что Россия жива, пока в ней есть хоть один праведник. А я говорю, что Россия жива не праведниками, она жива проклятыми. Пока в России есть реально жертвенно проклятые – вот мы, нацболы…

– Кто проклял-то вас?

– Ответ очевиден: мы прокляты, с одной стороны, властью, которая наших сажает в тюрьму, а с другой – народом, который не понимает, почему наших посадили и зачем их оттуда вытаскивать. Но это, прошу прощения, реальные мученики за народ. Это и есть русские праведники – равно проклятые. Зоной они тоже прокляты… Но все нацболы, кто сидел, были в авторитете. Они там дружили с чеченами. Они выживают вместе с чеченами. То, что они дружат, это дурной звонок нынешней власти.

– А тебя если, не дай бог, посадят, то на ментовскую зону?

– Да. Но я ж не прокурор, к спецназовцам там нормально относятся. Я не боюсь.

– Почему?

– Да потому что ничего не надо бояться. Все, чего ты боишься, к тебе приходит. В жизни получается только то, на что тебе по фигу. Разве не так? По фигу на эту женщину, на этот кусок почвы, на эту территорию… Ты легко к этому относишься, будет это твое – хорошо, а нет – и ладно, значит, Бог так решил.

– Это мы говорим о твоем литературном успехе?

– В том числе о нем. Очень хороший вопрос. Очень точный вопрос.

– А