Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Джейн пытается прикурить и не может. Милая Рита берет ее кисть в свою и, сдержав дрожь, подносит огонь к сигарете.

– Какая разница? – отвечает она. – Я всегда говорила твоей матери, что все в мире едино. Как наверху – так и внизу. Что в Лондоне – то и в Нью-Йорке. Или в Москве. Или в Дарфуре. Есть всего несколько историй – и нам рассказывают их в разных декорациях, с разными актерами. Ночью, когда ты была зачата, твой отец говорил, что свингующий Лондон напоминает ему довоенный Шанхай, в котором он не был, но о котором много слышал. Мой французский любовник сравнивал наше время с парижской бель эпок, началом ХХ века, годами судорожного веселья в преддверии двух мировых войн. Может, для твоих духов нет разницы между Лондоном и Гаваной, чернокожей негритянкой и рыжеволосой Белоснежкой? В конце концов, это не ты разговариваешь с духами – это духи хотят что-то сказать тебе.

Днем в пустой квартире Джейн стоит голая перед зеркалом, впервые со школы пристально всматриваясь в свое отражение. Тяжелая медная грива, с трудом поддающаяся расческе, густой волной спадает на плечи. Все остальное – одно огорчение: узкие мальчишеские бедра, золотистый пушок внизу впалого живота, плоский зад, маленькая грудь, белесая веснушчатая кожа… не то анорексия, не то героиновый шик. Неудивительно, что до Питера мальчики почти не обращали на нее внимания.

Почему Йемайя выбрала именно это несовершенное тело? Выходит, тропы африканских богов так же неисповедимы, как пути Бога англиканской церкви.

Джейн вставляет CD в аудиоцентр. Несколько гитарных аккордов, потом вступают барабаны, запевает глухой баритон. Дрожь поднимается от пяток – вдоль щиколоток и икр – к коленям и бедрам, наполняет кровью скрытые губы, округляет ягодицы, надувает живот и груди, воинственно вздымает соски. Глаза Джейн закрыты, но ей уже не нужно зрение, чтобы узнать свое новое тело – сосуд, наполненный плодородной силой, скакун, несущий божественную всадницу.

Нелюдимая девочка, росшая среди стареющей богемы свингующего Лондона.

Застенчивый подросток, избегавший мальчиков и боявшийся дискотек.

Робкая девушка, навсегда отдавшая свое сердце Питеру – первому же мужчине, который с вожделением на нее посмотрел.

Верная жена, несмотря на пилюли, не признававшая секс без презерватива – лишняя страховка от беременности…

И вот теперь она стала женщиной, готовой принять в свои объятия всех мужчин мира, раскрыться навстречу их желанию, поглотить их семя, выносить их детей.

Джейн знает: этой новой женщине нечего делать в Лондоне, знает задолго до того, как Мария скажет:

– Тебе надо уезжать. Ты не можешь уехать в Нигерию, но знай – Йемайя, la Virgen de Regla – покровительница Гаваны, ее защитница. Уезжай на Кубу, дочка. Там тебя ждут.

Джейн уволилась через месяц. Бетти, поджав тонкие губы, нерешительно предложила устроить отвальную и с облегчением вздохнула, когда Джейн отказалась. Они обнялись на прощанье, и, прижимая к груди напряженное худое тело бывшей коллеги, Джейн поняла, что очень скоро забудет офис напрочь: статистику страховых случаев, компьютерные таблицы, само умение работать на компьютере, планы восточноевропейской экспансии, фамилию босса, имя секретарши. Все, что сохранит память о Бетти, почему-то считавшей Джейн своей подругой, – воспоминание о ее танце тем первым вечером в Брикстоне: угловатый манекен, скованно и неловко двигающийся на шарнирах в сильных руках Эдуардо Фернандеса. На мгновение Джейн становится обидно, что именно такой – механически-безжизненной – она запомнит девушку, с которой сидела рядом целых два года, но Бетти уже высвободилась из объятий и идет к своему столу, откуда мерцает монитор – призывно, как маяк на корнуолльском мысе.

– Ты как? – спрашивает дома Питер.

– Нормально, – отвечает Джейн.

– Как все прошло?

Светлые, почти невидимые брови взлетают, серые радужки закатываются под верхние веки. Мол, что тут говорить, ты сам как думаешь?

Чемоданы упакованы. Завтра утром – такси до Хитроу. Питер останется в Лондоне – дописывать свою диссертацию. Может, потом я прилечу к тебе, говорит он, но оба в это не верят.

Ночью они занимаются любовью – впервые за последний месяц. Это всего-навсего секс, думает Джейн, как странно, что множеству людей – маме и тете Рите – это занятие казалось таким важным. Когда напрямую говоришь с духами, трудно найти смысл в этом взаимном трении влажных поверхностей. Почему же… но в этот момент ритм совместного движения на мгновение захватывает Джейн, и она кончает почти одновременно с Питером.

Они лежат полуобнявшись, передавая друг другу сигарету, как Рита и Марго – косяк.

– Ты всегда будешь там чужой, – говорит Питер. – Сменив полушарие, ты не сменишь себя.

– Я уезжаю, потому что я уже чужая здесь, – отвечает Джейн. – Я уже изменилась и больше не хочу меняться. Сменив полушарие, я хочу всего лишь привести мир вокруг в гармонию с тем, что у меня внутри.

– А внутри ты что, такая полногрудая большезадая мулатка? – улыбается Питер, но Джейн не смеется, и он продолжает уже без улыбки: – Но даже если так – кто это заметит на Кубе? Для них ты всегда будешь рыжеволосой англичанкой с плохим испанским.

– Они там знают английский!

– Знали при Батисте, – пожимает плечами Питер. – Теперь небось только русский.

– Ты не понимаешь, – повторяет Джейн, – я стала другой. Во мне что-то проснулось, и оно больше меня, оно отменяет всю ерунду, которой я занималась раньше, – университет, работу, карьеру…

– …меня…

– Нет! – Джейн почти кричит. – Ты сам отменяешь себя, потому что не хочешь принять меня той, кем я стала! Я же говорю: поезжай со мной. В конце концов, на Кубе тоже есть больницы, есть медицина.

– Не могу я никуда уехать, – отвечает Питер, – я тебе тоже говорил. Я англичанин, лондонец. Я здесь родился, здесь и умру. Я не могу сделать вид, будто я – кто-то другой. У меня есть семья, есть страна, есть язык и народ. Куда бы я ни отправился – я унесу это с собой. И зачем, скажи, все это на Кубе?

Джейн не отвечает. Сигарета гаснет в пепельнице, Джейн придвигается к Питеру поближе и шепчет куда-то ему в подмышку, словно надеясь, что его тело услышит без помощи ушей:

– Знаешь, в чем между нами разница? У тебя есть страна, язык и народ – а у меня нет ничего. Сегодня я – пустой сосуд. Все, что есть у сосуда, – готовность наполниться божественной энергией, когда придет время. Понимаешь?

Уткнувшись лицом в предплечье мужа, Джейн ничего не видит, но почему-то ей кажется, что Питер еле заметно кивает.

Джейн обхватывает его тонкой, худой рукой, и на мгновение ее пронзает немыслимое желание стать огромной, как Мария Фернандес или Рита Грей-Темпл, чтобы Питер припал к ее груди и плакал, как она сама плакала счастливыми слезами на груди Йемайи… ей хочется растворить его в своих объятьях, поглотить, впитать, забрать на самый край света – но Джейн понимает: на это у нее еще не хватит сил.

Ей еще нужно многому научиться.

Гавана ждет ее.

La Virgen de Regla ждет.

Джейн поднимает голову: за окном медленно разливается тусклый лондонский рассвет.

– Я люблю тебя, – говорит она, хотя знает: это уже неважно, это уже ничего не изменит.

Долго сверялся по бумажке, два поворота налево, потом направо, да еще и номера… как здесь найдешь? – но сошел с изрытой трещинами тропы, обогнул массивный мраморный крест, задел крыло ангела, чуть тронутого зеленой плесенью времени, – и вот стоит, опустив глаза, смотрит на плиту, перечитывает имя-фамилию, годы жизни.

Ну, значит, здравствуй.

Полуденное солнце делает цвета ярче: трава на пологом могильном холме сверкает изумрудом, два невзрачных беленьких цветочка горят, как ночные фары, передают привет с той стороны, почти подмигивают.

Старик стоит, опершись на палку. Тяжелое дыхание, каждый вздох – как последний. Скоро уже действительно – последний.

Опять смотрит на дату, хотя, конечно, и так помнит. Тридцать восемь лет. Кто бы мог подумать, жизнь оказалась такой длинной!

Край плиты чуть надколот. Похоже, время обломало свои зубы о твердый камень – но это только пока, у времени всегда всё впереди. Если бы мы лежали рядом, думает он, я бы мог присматривать… черт, что за глупость!

Достает из кармана платок и, сняв очки, вытирает слезящиеся глаза. Солнечный зайчик быстрым зигзагом пересекает могилу, теряется в траве. Старик вертит очки в руках, стекла вспыхивают на солнце, светлое пятно туда-сюда елозит по надгробной плите. Сухие губы чуть заметно улыбаются.

Тебе бы понравилось, еле слышно говорит он.

С кряхтением присев на корточки, проводит узловатыми пальцами по выщербленному камню. Имя, фамилия, две даты. Шершавые края букв, словно плохо затянувшийся шрам на коже. И камень тоже теплый, как кожа, ну, неудивительно, на таком-то солнце!