Учебка. Армейский роман. - Андрей Геращенко

— Пусти, дурак! — взвизгнул Резняк и ударил Шкуркина по рукам.

— Щегол ты еще зеленый! Я на тебя член ложил, понял?! — Шкуркин с силой отшвырнул Резняка под ноги стоявшим в кругу курсантов Албанову и Байракову.

Резняк почти тут же вскочил. Раскрасневшись от злости и обиды, Резняк подлетел сзади к отвернувшемуся Шкуркину, дернул его за рукав и истерично завопил:

— Ты так, да?! Ты так?!

— Я ведь тебе уже сказал, щегол! А если будешь много дергаться, я тебе сейчас все твои мозги через уши повыбиваю! — пригрозил Шкуркин, резко обернувшись назад.

— Ладно, Шкуркин — иди своей дорогой, — негромко пробормотал Петренчик.

— Я уж как-нибудь без тебя разберусь, — огрызнулся Шкуркин.

«Черт, а это они из-за меня чуть не подрались. Если узнают, то я могу нарваться на крупные неприятности. Надо побыстрее отдавать простыни и сматываться отсюда», — решил Игорь и подошел к Резняку.

— Чего надо? — буркнул Резняк.

Ему было неприятно, что Тищенко мог видеть их драку со Шкуркиным.

— У меня тут две простыни завалялись. Раз уж тебе не хватило — бери, — пояснил Игорь.

— Две простыни? А может, это ты все перепутал, а сам на Шкуркина свалил? — подозрительно спросил Резняк.

— С чего ты это взял? Сравни — эти две простыни совсем из другой партии. Они нулевые, а остальные старые, — поспешно заверил Игорь.

— Да? Ну, может, и так…, — Резняк сделал вид, что нехотя согласился.

В конце концов, ему было абсолютно все равно, откуда взялись эти две простыни. Но они в любом случае были лучшими во взводе, и Резняка это полностью устраивало.

Для многих во взводе эмоциональный взврыв Шкуркина был неожиданным. Тищенко тоже не предполагал, что всегда спокойный и даже немного флегматичный Шкуркин может так уверенно противостоять обидчикам.

— Ну, што, Тищэнка, разабрались вы с прастынями? — спросил подошедший Шорох.

— Так точно, — ответил Игорь и подозрительно покосился на котелок в руках командира отделения.

— Тагда вазьми мой катялок и памой. У тябе ж бальшой опыт, да? — засмеялся Шорох.

Тищенко смеяться не хотелось и он, мрачно пробормотав себе под нос «есть», пошел в умывальник. Там Игорь открыл котелок и осмотрел его внутренности. И сам котелок, и ложка были покрыты засохшими остатками гречневой каши. «И почему бы в казарме горячую воду не сделать?!» — раздраженно думал Игорь, водя пальцами по жирным и холодным стенкам котелка. Остатки каши удалось отскрести, но жир остался почти нетронутым. Мало того, что он плотным слоем облепил пальцы курсанта, так еще и не думал покидать стенки котелка. Промучившись так минут с десять, Игорь почувствовал, что от холодной воды у него начинают неметь руки. Тогда Тищенко достал из кармана хэбэ старый подворотничок и принялся вытирать им жир. «Ничего, что не совсем гигиенично — зато жир вытру. А если Шороху не нравится подворотничок с гуталином, то пусть сам моет», — подумал Игорь. Вскоре котелок был чист, и курсант понес его Шороху. «А что, если бы я котелок не подворотничком мыл, а какой-нибудь портянкой?! Или вообще тряпкой, которой очки мыли? Неужели ему потом есть не противно? Нет, я бы свой котелок так не мыл», — размышлял Тищенко по дороге в кубрик.

Шорох скептически осмотрел котелок и, ничего не сказав о качестве помывки, приказал сдать его Черногурову в каптерку. «Так вот оно что — Шорох больше из этого котелка есть не собирается! Выходит, что все котелки в роте общие. Может и тот когда-нибудь тряпкой из-под очек мыли, в котором я кашу ел?! Хотя чему тут удивляться — если трусы являются общими для всего батальона, если не вообще гарнизона, то почему бы и котелкам не быть общими для всей роты», — решил Игорь.

Черногурова не оказалось на месте и Тищенко пришлось сбегать за ним в четвертый взвод.

После отбоя, как и обычно, сержанты вначале пели песни, а затем Алексеев с барабаном на шее ходил по казарме и гнусавым от отчаяния и унижения голосом ныл в такт своим шагам:

— Во второй роте все спокойно. Во второй роте все спокойно.

Глава тридцать седьмая

Украденная пилотка

Шкуркина вновь увезли в госпиталь. Эхо из прошлого — из-за Тищенко взвод на месяц лишили увольнений. Резняк предлагает сделать Игорю «темную», но его никто не поддерживает. Драка в туалете — кавказцы избили Петрова. Прапорщик Иванов. Как часовой не смог помешать прапорщику открыть склад. Игорь пробует взобраться на ящики, но падает на Стопова. Курсанты пытаются украсть пилотки, погоны и петлицы. Стопов получает погонами по лицу. Тищенко выносит две пилотки — для себя и Байракова. Байраков преподносит свою пилотку Гришневичу. Тищенко остается в дураках. Ночные работы на ЗАС-аппаратуре.

После обеда Игорь замучился ходить по плацу. Едва передвигая ноги, он шел вместе со взводом в казарму. «Ну, ладно бы, участвовал я в параде на седьмое ноября. Так ведь это же сто процентов, что меня из-за роста не возьмут. И, к тому же, скорее всего, я в это время уже в госпитале буду, а может быть, даже дома. И зачем меня гонять? И Валика тоже, и Резняка? Или, может быть, Бытько пойдет на параде своим паралитическим шагом?» — раздраженно думал Игорь, старательно чеканя шаг.

Шкуркин во время строевой наглотался незажившим горлом холодного воздуха, и ближе к вечеру у него поднялась высокая температура, и курсанта вновь увезли в госпиталь.

В шесть часов вечера, как только Гришневич привел взвод в казарму, его вызвал к себе ротный.

Через полчаса сержант вернулся, испепеляющим взором обвел взвод и яростно заорал:

— Взвод, становись!

По лицу своего командира курсанты поняли, что дело неладно, и дружно бросились на центр кубрика, с грохотом сдвигая кровати, отшвыривая в стороны табуретки, а зачастую — и своих же товарищей.

— Равняйсь! Смирно! Всё — допрыгались! Знаете, что мне только что сказал майор Денисов? Не знаете? А вот что — с сегодняшнего дня второй взвод лишается всех увольнений! Я представляю, как сейчас обрадовались минчане. А знаете, почему? Потому что среди взвода нашелся один чмошник, который залетел в увольнении и не доложил об этом ни мне, ни дежурному по части. Если бы это было сделано вовремя, вполне возможно, что ничего такого бы не случилось. И как вы думаете — кто этот чмошник? — Гришневич зло обвел взглядом взвод и остановился на Игоре.

У Тищенко внутри все похолодело от страха: «Неужели пришла бумага? Неужели? А, может быть, это не обо мне? Тогда почему он так на меня смотрит? А может, он смотрит на Коршуна? Нет, он явно смотрит на меня! Что же делать?»

— Может быть, этот человек сам сейчас признается? — спросил Гришневич.

Весь взвод, проследив за взглядом сержанта, смотрел теперь на Игоря. Тищенко, будучи не в силах все это выносить, уже хотел, было, признаться, но Гришневич его опередил:

— Этот чмошник — Тищенко!

Слова сержанта, будто плетью, больно ударили Игоря. «Так я и знал… Так я и знал… Что же мне теперь делать? Что делать? Ведь взвод не простит — у нас почти одни минчане! А их дома ждут. А из-за меня теперь увольнений не будет», — в отчаянии думал Игорь.

— Курсант Тищенко!

— Я.

— Выйди из строя, боец!

— Есть, — Игорь понуро вышел на центр прохода.

— Посмотрите еще раз на этого чмошника! Благодаря этому «дембелю» ни вы, ни я, ни младший сержант Шорох целый месяц не сможем пойти в увольнение. Это называется — здравствуй, жопа, новый год! И зачем только, Тищенко, ты в наш взвод попал?!

— Хоть бы тябе и, правда, дамой атправили! То шынэль парэжыш, то в увальнении залятиш, — поддержал Гришневича Шорох.

«Но почему они так озлобились на меня? Почему? Ведь это могло случиться с каждым. У всех без исключения курсантов роты верхние пуговицы парадки стерты автоматами. Разве я виноват, что попался именно я, а не кто-нибудь другой? Черт, и почему я эту дурацкую пуговицу не перешил?!» — Игорь смотрел на взвод ничего не видящими глазами.

— За что ты залетел, знаешь? — спросил Гришневич.

— Так точно. У меня была верхняя пуговица потерта.

— Я не знаю, что там у тебя потерто — а в бумаге, что Денисову принесли, написано, что был задержан из-за нарушения формы одежды.

— Мы ведь присягу принимали — у всех такие пуговицы…

— Закрой рот, боец! Я тебе слова не давал! — взбешенный Гришневич подскочил к Игорю и несколько раз ударил его кулаком в грудь.

— Астарожна, а то Тищэнка у нас все врэмя балеет — ещо умрот этот «дембель»! — зло прокомментировал Шорох.

От обиды и унижения Игорю хотелось плакать, но он сдерживал слезы. Ему казалось дикой несуразностью то, что весь этот шум поднимается из-за одной единственной пуговицы. И впервые Тищенко подумал, что армия напоминает огромный сумасшедший дом: «Господи, разве они не понимают, что подняли скандал из-за ничего?! И ведь вовсе не потому, что меня не любят. Будь на моем месте любой другой, не Сашин, конечно, с ним бы поступили точно так же. Но ведь это глупо и абсурдно! Такое впечатление, что все они дружно сошли с ума». Тищенко смотрел на перекошенные злобой, казавшиеся ему безумными лица сержантов и ничего не слышал из того, что они говорили. Вернее, он слышал каждое слово, но это слово тут же вылетало из головы, уступая место следующему. «Сумасшедший дом! Сумасшедший дом!» — твердил себе Игорь, глядя на брызжущего слюной Гришневича. Тищенко все же смог сдержать слезы и, в конце концов, упрямство вытеснило обиду и страдание. Как кабан, затравленный тигром, нападает на своего врага, так и Игорь все больше и больше желал броситься на Гришневича и вцепиться ему в горло.