Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

Из Сан-Паулу труппа отплыла в Буэнос-Айрес, где Вацлав и Ромола поселились в отеле «Нью-Плаза». Здесь у них были друзья; здесь они встретили Павлову, чья труппа также гастролировала по Южной Америке. В сентябре они отпраздновали четвертую годовщину свадьбы, и священник, обвенчавший их, дал в честь Нижинских обед. Сезон в театре «Колон» открылся 11 сентября. Он оказался, писал Григорьев, «одним из самых трудных, которыми мне доводилось руководить». Частично это было обусловлено разногласиями с импресарио, в результате которых Григорьев отменил один спектакль, а частично — довольно прохладным приемом публики. Зрители, став более «европейскими», сочли аплодисменты во время представления проявлением вульгарности. К тому же между Нижинским и Григорьевым возникали постоянные трения. Совершенно ясно: они не любили друг друга. Григорьев заявил в своих мемуарах, что Нижинский уже тогда был психически неуравновешен. Но Ромола отрицает это, да и прекрасные отношения Вацлава с Клоделем, Мийо, семьей Гуэрра и многочисленными друзьями-дипломатами доказывают неправдоподобность такого утверждения. Ромола обвиняет членов труппы в подстроенных несчастных случаях (по-видимому, подозревая Григорьева, хотя впрямую и не обвиняя его) и уверена, что они были инспирированы Дягилевым. Это также представляется невероятным.

В один из вечеров Вацлав наступил на сцене на ржавый гвоздь; в другой — едва успел отскочить от упавшего сверху тяжелого железного противовеса. В Буэнос-Айресе в репертуар включили «Петрушку». На одном из четырех спектаклей «кукольный театр» закрепили ненадежно, так что, когда Нижинский появился на его крыше перед Фокусником, конструкция закачалась, и он был вынужден спрыгнуть с высоты вниз, прямо в объятия подоспевшего Чекетти. Ромола была убеждена, что все эти инциденты были попытками заставить Нижинского расторгнуть контракт и выплатить двадцать тысяч долларов неустойки. Вацлав испытывал жалость к своим врагам, если таковые существовали, и никогда не упрекал их. Но Ромола обсудила этот вопрос со своим другом, адвокатом Квинтаной, который и нанял детективов для охраны Нижинского в театре.

Публика оставалась в неведении относительно этих происшествий, гастроли имели успех. Нижинский исполнял свои коронные партии в «Фавне», «Шехеразаде», «Нарциссе», «Сильфидах», «Призраке розы», «Петрушке», «Клеопатре» и всегда вносил в них нечто новое. В «Шехеразаде», где он танцевал теперь в новом серебряно-сером гриме, зрители однажды «вскочили в ужасе со своих мест» — и Ромола вместе с ними, — увидев смертельный прыжок Раба. «В этом финальном прыжке Вацлав, слегка коснувшись головой пола, взлетел в воздух, затрепетал… и рухнул. Я бросилась за кулисы и увидела Вацлава, проделывающего антраша! Его игра была столь убедительна, что мы все подумали, будто он действительно получил травму».

26 сентября 1917 года Русский балет показал последнее из двадцати трех*[370] представлений, данных в Буэнос-Айресе. В составе Русского балета Дягилева Нижинский танцевал «Призрак розы» и «Петрушку» в последний раз. Он говорил Гуэрре о своем намерении покинуть Русский балет — согласно воспоминаниям Ансерме, у Вацлава и Ромолы была идея остаться в Южной Америке и основать свою школу, но они очень соскучились по Кире и планировали вернуться в Швейцарию. До отъезда Вацлав помогал организовать гала-представление в пользу французского и британского Красного Креста в Монтевидео, что задержало его в Южной Америке еще на месяц. Он пришел на пристань проводить труппу Русского балета, отплывающую обратно в Европу.

Организацией гала-представления в пользу Красного Креста Нижинский занимался вместе со своим новым другом, дипломатом Андре де Баде. Выступить в программе пригласили Артура Рубинштейна, в это время совершавшего турне по Южной Америке. Нижинскому аккомпанировал местный пианист Доминго Денте.

Баде вспоминал:

«Вацлав подготовил для гала-концерта несколько новых номеров. Так как в наличии имелась только часть его сценического гардероба, ему пришлось импровизировать с костюмами: он надел черную бархатную тунику, белую блузу и трико из „Сильфид“, а также розовые туфли из „Призрака розы“… Могли ли мы представить себе в тот вечер, когда увидели, как он в свободном полете, в два прыжка пересекал по диагонали огромную сцену подобно эльфу, для которого воздух является естественной средой, что Нижинский танцует в театре последний раз в жизни?.. У него была небольшая, со слегка азиатскими чертами, гордо посаженная голова, а мускулатура — как у статуи работы Донателло. Доминго Денте играл для него пьесы Шопена, и на музыку некоторых из них Вацлав сочинил невероятные балетные номера для этого единственного вечера».

Таким образом, в своем последнем выступлении на сцене Нижинский использовал Богом данный талант на благо раненых и больных.

Глава 8

1917–1950

(Ноябрь 1917 — апрель 1950)

В возрасте двадцати девяти лет Нижинский танцевал перед публикой в последний раз, хотя сам еще не знал об этом. Он всегда намеревался танцевать до тридцати пяти и уйти в полном расцвете, а затем появляться только в характерных ролях, всецело посвятив себя хореографии, а также основанию и управлению школой, где он будет учить других артистов ставить балеты. Он мечтал о специально созданном театре, где будут устраиваться грандиозные фестивали и вход на все представления будет бесплатным. В этом, как и во многом другом, его идеи опередили свое время. Но нам не суждено вспоминать Нижинского как педагога или устроителя фестивалей.

Никто никогда не увидит его выступающим в преклонном возрасте и дающим представления, которые нельзя назвать совершенными. Хотя трагедия ожидала его, но существует и трагедия другого рода, которой ему удалось избежать, — потеря сил и воображения. Его всегда будут помнить как не имеющего себе равных танцора и первооткрывателя новых форм. Здоровый телом и разумом, он прекратил танцевать.

Есть люди, которые в свете последующих событий много лет спустя напишут в книгах, будто у Нижинского уже давно обнаружились признаки ненормальности. Но он никогда не был похож на других людей, так что для его врагов и соперников не представляло большого труда распустить слухи, будто его нервность, замкнутость или склонность к толстовству были симптомами начинающейся мании. Григорьев в своих воспоминаниях, написанных в 50-х годах, рассказывает, как, наблюдая за последним выступлением Нижинского с труппой в Буэнос-Айресе, он «пытался запечатлеть в памяти его несравненный танец… испытывая уверенность, что ему уже не суждено увидеть, как тот танцует еще раз». Это было бы свидетельством интуиции, сильной, как у медиума, но мы находим этому объяснение, заподозрив вставку, сделанную редактором или переводчиком, жаждущими расцветить в английской версии переполненную фактами русскую летопись. (Вполне возможно, что этот редактор, мой старый друг Вера Боуэн, несет ответственность за описания абсолютно вымышленных выступлений Павловой и Шаляпина на открытии Русского сезона в Париже в 1909 году, а