Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

с места адвоката Парламента в 1395 г., он был президентом Палаты счетов, членом Королевского совета и дважды канцлером Франции — в ходе восстания кабошьенов 1413 г. и после перехода Парижа под власть бургиньонов в 1418 г. Любопытно, что место канцлера он первый раз отобрал у своего же родственника, Арно де Корби, исполнявшего ее целых двадцать пять лет. Женатый на кузине канцлера, Эсташ по его завещанию (от 18 февраля 1399 г.) получил вместе с супругой 20 франков золотом. Но это ничуть не смутило честолюбивого родственника, и он легко перешагнул через семейные и корпоративные приличия, когда дважды согласился на назначение канцлером, минуя процедуру выборов. Однако получив за услуги при заключении договора в Труа место епископа Бовэ и пэра Франции, он внезапно заболел и умер. Зная о негативной реакции Парламента на его продвижение, кажется не случайным, что, давая последние распоряжения на смертном одре (14 июня 1420 г.), он никого из своих коллег не счел возможным включить в число душеприказчиков[2161].

О повышении общественного статуса чиновников можно судить по динамике роста количества их надгробий в парижских церквах: сохранились для первой половины XIV в. 8 надгробий; для второй половины XIV в. — 56; для первой половины XV в. — 74, для второй половины XV в. — 108[2162].

С первых же упоминаний служителей короны в политических произведениях предметом общественного недовольства являлось их социальное возвышение[2163]. В начале XIV в. Жоффруа Парижский с возмущением пишет об Ангерране де Мариньи, который из «бедных экюйе вышел в короли», а по всему королевству правят «сервы, вилланы, крючкотворы, превратившиеся в императоров»[2164]. Развернутая критика полученного высокого положения содержится в трактате Филиппа де Мезьера. Автор призывает короля «убавить помпу и высокие состояния советников и чиновников, кто в твоем присутствии ведет себя по-королевски». Описывая посещение королем дома такого чиновника, он сравнивает его с богатством отелей герцогов Франции и обращает внимание на обстановку и дорогие вещи, «каковые более приличествуют королю». Его возмущает не только факт, что «сын бедняка нынче простой казначей… владеет большим состоянием, чем герцоги королевства», тем более что это «захудалый человек и подчас неблагородный, который ничего не имел, придя ко двору, можно сказать, еще вчера, а ныне у него замки, тысяча и две прекрасных рент и большие сеньории». Главное его недовольство вызывает претензия этих «захудалых» людей на «королевский статус» и «смена сословия» (trespassoient leurs estaz), наносящие ущерб королю и государству[2165]. Выразительно в этом плане свидетельство Гильберта из Меца: посвятив отдельную главу рассказу о домах состоятельных парижан и их убранстве, он отмечает, что дома «чиновников называли из-за их величественности маленькими королевствами»[2166].

Масштабная критика нового статуса королевских служителей во весь голос прозвучала в ходе восстания кабошьенов в 1413 г. В речах депутатов Штатов лейтмотивом проходило обвинение их в неподобающем социальном возвышении. Депутат от Парижского университета прямо заявил, что своими великолепными дворцами и их пышным убранством чиновники «уравнялись с королевской роскошью». Обвиняя брата прево Парижа Антуана дез Эссара в непомерном обогащении, главный упрек ему был брошен в том, что его пышный внешний вид подобен королевскому; служители налоговых ведомств своими безумными тратами якобы намеренно соперничают с грандами. Короля призвали положить конец «скандальной роскоши министров», наносящей вред государству[2167]. В трактате «Совет Изабо Баварской» короля также призывают «умерить статус его чиновников и слуг»[2168].

Своеобразной моральной компенсацией общественного недовольства появлением новой властной элиты становится топос внезапного падения с высот некогда всесильного чиновника. Образцовым примером явилась судьба Ангеррана де Мариньи, который «открыл дорогу» последующим показательным расправам над высокопоставленными королевскими служителями, красочно описываемым хронистами и «воспеваемым» в балладах. В комментариях к этим внезапным поворотам колеса Фортуны («кто высоко взобрался, быстро свернет шею»), проступает новая политическая реальность[2169].

Однако в подобных описаниях присутствует и обратная идея, свидетельствующая о нелегком принятии в обществе факта возвышения чиновников, причиной падения которых практически всегда называется в том числе социальная зависть тех, кто не готов был признать за ними высокого социального положения. Падение королевского камерария Пьера де Бросса стало вообще первым упоминанием о чиновнике в «Хронике» Гийома из Нанжи, причем автор прямо указывает, что причиной его смещения стала зависть к его возвышению и обогащению[2170]. А Жоффруа Парижский, хоть и обвиняет Мариньи в непомерном возвышении, но признает, что «из-за зависти и не по делу он лишился жизни». И даже когда прево Парижа Анри де Таперель был повешен в 1320 г. вполне «за дело», автор хроники, словно обязательный рефрен, твердит, что «зависть его сгубила»[2171].

Мотив зависти как причины смещений и казней служителей короны еще более характерен для авторов именно из их круга. В качестве примера приведу комментарии Никола де Бая к двум знаковым для того периода делам — судам над всесильным королевским мажордомом Жаном де Монтегю и выходцем из семьи потомственных королевских чиновников Никола д'Оржемоном. В обоих случаях автор выражает серьезные сомнения в справедливости обвинений и адекватности наказаний[2172]. В «Хронике» Жана Шартье в связи с совершенным Да Тремуйлем «административным переворотом» говорится: «Я призываю каждого не подвергать себя опасности и не домогаться вовсе должностей в управлении, ибо это положение сопряжено с завистью»[2173].

Для складывания социальной идентичности королевских должностных лиц, для поиска ими места в «воображаемой» структуре общества определяющее значение, подчеркнем еще раз, имела эволюция положения самого монарха в устройстве «политического тела» государства: от пребывания в одной из трех функций (или во всех трех) к статусу его главы. Концепция общества как «мистического тела» принадлежит церковной доктрине, в наиболее законченном виде воплощенной в «Поликратике» Иоанна Солсберийского, где впервые появляется органицистская метафора устройства общества[2174]. В согласии с этой антропоморфной метафорой, король являлся главой тела, каждый член которого исполнял свою функцию. Описания этих функций и связанной с ними иерархии общества во Франции восходили также к «Небесной иерархии» Псевдо-Дионисия Ареопагита, который считался первым парижским епископом, принявшим мученическую смерть и погребенным в аббатстве Сен-Дени[2175].

Однако значимость функций была неравной: первая и главная принадлежала изначально иерархии священников, которые провозглашались советниками монарха и уподоблялись душе. В согласии с божественной природой королевской власти и сам король имел статус полусвященной особы: при коронации и помазании на царство он «оставляет мирское состояние, дабы воспринять сан в королевской религии»[2176]. Этот статус короля подкреплял роль правосудия — главной функции светской власти, которое монарх обязан вершить «по образу Бога». Как следствие, служители короны изначально причислялись к этой иерархии, что соответствовало реальности: