Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

этом разговор закончен, Далмау попрощался и поблагодарил Маравильяс за сообщение. С сожалением прищелкнул языком, уверяя, что ничего им не может дать, а когда уже собирался продолжить путь, девчонка выдала еще одно предупреждение:

– Еще он сказал, чтобы ты помалкивал. Что он тебя ценит, но, если ты распустишь язык, будет хуже, чем тогда, с наркотой. Понимаешь? – спросила Маравильяс. Далмау кивнул. – Ты хорошо понял?

– Что ты на меня наседаешь? – возмутился он.

– Так велел дон Рикардо: я должна быть уверена, что ты все правильно понял.

– Скажи, что да, я все отлично понял, пусть не беспокоится: у него не будет проблем.

Этой ночью в общежитии он почти не спал. Чтобы составить документ об уплате долга Анастази, он обратился к брату Томасу и адвокату Фустеру и был вынужден им рассказать, откуда взялись деньги; эта парочка и помогла ему замести следы.

– Как можно связать меня с кражей? – недоумевал Далмау. – Меня никто не видел.

– Улики часто появляются в ходе расследования: что-то состыкуется, возникает самое немыслимое стечение обстоятельств, – ответил адвокат.

Если его по какой-то причине задержат, заключили все трое, он не сможет сказать, где был в ту ночь, когда совершилась кража; в общежитии вели строгий учет постояльцев. Поэтому, когда тема Анастази была закрыта и тот покинул дом Хосефы вместе со всем семейством, они отправились на постоялый двор, где люди спали даже на полу, а в теплых постелях теснилось по несколько человек, и все такие постели были заняты, иногда проститутками, которые там принимали клиентов, одного за другим. Хозяйка постоялого двора, Эмилия, издавна состояла в дружбе с анархистами и поэтому не задавала вопросов, когда Томас показал ей на брата и намекнул, что такую-то ночь тот провел в ее заведении.

– Знаете, сеньор полицейский, – принялась ёрничать дама, – почему я так уверена, что этот парень ночевал здесь? – Старуха, вся высохшая, как древний пергамент, сделала паузу; Томас с адвокатом переглянулись и заулыбались – они ее знали хорошо. – Потому, что он спал со мной! – заявила она, строя забавные рожи, закатывая глаза в сладострастной истоме, так что все ее морщины, чуть не трескаясь, зашевелились, задвигались. – Неужели ты бы не был рад? – набросилась она на Далмау, видя выражение его лица.

– Конечно, был бы, – пришел на выручку Томас.

– Да-да, – под взглядом брата поспешно согласился Далмау.

– Ах! – вздохнула хозяйка, вроде бы простив ему минутное колебание.

Остается найти правдоподобную причину того, что Далмау ночевал на вонючем постоялом дворе, а не в рабочем общежитии с душевыми, заметил Фустер уже на улице, куда они вышли, вручив хозяйке несколько монет.

– Это как раз просто, – отвечал Далмау. – Мне пришлось задержаться на стройке, я ушел оттуда после девяти, когда в общежитие уже не пускают.

– Кто-то может подтвердить, что ты задержался на работе? – спросил юрист.

– Да, разумеется, – уверенно отвечал Далмау.

– А громила, которому ты заплатил восемьсот песет, – вмешался Томас, – не может выдать Далмау? Не покажется ли подозрительным, что за день до того, как Далмау вернул деньги, украли реликвию у сеньора Бельо, того самого, по иску которого было изъято имущество Анастази?

– Он мог бы, – ответил Фустер. – Но в документе, который я заставил его подписать, не оговорен ни факт оплаты, ни определенная сумма; просто значится, что он отказывается от каких-либо претензий к Хосефе или к Далмау; признает, что имущество было у него изъято не по их вине, и так далее, и тому подобное. Через этого громилу никто не сможет сопоставить суммы; даже нельзя доказать, что какие-то деньги были уплачены. Что до прочего, то есть пятисот песет, которыми будет окончательно погашен долг по иску, предъявленному в суде, я подумал то же, что и ты: деньги попадут непосредственно к Бельо, и он не преминет сопоставить факты – Далмау или его мать вносят сумму, значительную для людей, живущих своим трудом, как раз после того, как украли гребаный крест; это откроет ему глаза.

– И что?.. – не терпелось Томасу.

– Я придержал деньги. Суды работают до ужаса медленно. Когда-то еще поставят на аукцион вещи и кур, а куры к тому времени, поди, передохнут, или их кто-нибудь слопает, – засмеялся Фустер, – стало быть, мы еще не скоро узнаем окончательную сумму долга. Будет время расплатиться в разное время, мелкими суммами, будто бы внести всю сумму сразу нам не под силу, и таким образом никто не сможет ничего заподозрить.

Несмотря на эти предосторожности, Далмау совсем пал духом, и утро застало его еле влачащим ноги к дому Бальо после мучительной полудремы, в которой прошла ночь: он все время ворочался на койке, засыпая на несколько минут и просыпаясь в поту и нестерпимой тревоге. Начинало светать, и Пасео-де-Грасия оживал через шум и гомон служанок, и наемных работников, и нищих, и торговцев вразнос, и возчиков с их телегами и мулами; иные торопились, иные двигались лениво, будто дожидаясь рассвета, чтобы проснуться. Крики угольщиков и булочников спорили с лязгом трамвайных колес; вагоны были битком набиты пассажирами, даже на крыши забирался народ; и к этому прибавлялся грохот мадридского поезда, который шел по путям на улице Арагон.

И среди всего этого гама Далмау расслышал… Нет! Не может быть! Пронзительный голос одного из мальчишек, торговавших газетами на углу, проник в самый его мозг, прошел по телу от макушки до пят; Далмау покачнулся, прислонился к платану.

– Обнаружен вор, похитивший мощи! – Вжавшись в дерево, Далмау слушал крики мальчика. Чем громче и пронзительнее он будет кричать, чем больше заголовков озвучит, тем больше продаст газет,