История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Корректор меж тем входит через Арко-Эскуро и видит лестницу, насчет которой историк заявляет, будто она не выводила к проходу в крепостной стене, а верней сказать, утверждает, что всего лишь построена на месте той, что выводила, и ступени ее истерты подошвами всего лишь двух или трех поколений прохожих. Раймундо Силва медленно обводит взглядом темные проемы окон, закопченные неприветливые фасады, изразцовые панели азулежос – и в особенности ту, что датирована тысяча семьсот шестьдесят четвертым годом и изображает святую Анну, обучающую грамоте свою дочь Марию, а по бокам, в медальонах, – святого Марсалия, оберегающего от пожаров, и святого Антония, генерального склеивателя разбитого и верховного отыскивателя утерянного[9]. Изразцовая панель до известной степени может заменить сертификат подлинности, если значащаяся на ней дата, как всё заставляет думать, обозначает год постройки дома, возведенного через девять лет после землетрясения. Корректор ревизует арсенал своих сведений, признает его обширным и, вернувшись на улицу Бакальюейрос, с пренебрежительным превосходством смотрит на прохожих людей – прохожих и невежественных, чуждых этим городским и житейским диковинам до такой степени, что не в силах даже сопоставить две столь очевидные даты. Впрочем, уже через несколько шагов, возле Арко-дас-Портас-до-Мар, признав в глубине души, что если уж сохранилась от былых времен арка, названная Воротами в Море, она заслуживает иного архитектурного применения, иного, более достойного, так сказать, перевода в камень, нежели унылый дом с прозаической табличкой, сулящей растаможивание, и, поразмышляв несколько о несовпадениях слова и смысла, он спросил самого себя и строго спросил с себя самого: Какое, в конце концов, право имею я осуждать других, если живу в Лиссабоне с рождения и не припомню, чтобы собственными глазами увидел то, о чем читал в книгах, то, на что смотрел, и не раз, но так и не увидел, и был почти так же слеп, как тот муэдзин, и если бы не Коста, так бы, вероятно, и не додумался проверить стену и ворота, и, разумеется, окончив свою прогулку, я буду знать больше, но так же очевидно, что знать буду меньше, именно потому – а вот любопытно, сумею ли я объяснить это словами, – именно потому, что желание узнать побольше приводит к сознанию того, что знаешь мало, и тогда хочется спросить, что же такое это знание, нет, прав был автор, мое призвание – философия, мне бы в философы пойти, в те, которые хватают череп и всю жизнь расспрашивают, насколько важен этот череп для мироздания и есть ли у мироздания причина задуматься об этом черепе или чтобы кто-нибудь спросил себя о мироздании и черепе, ну вот мы и пришли, а это уже звучит голос гида, дамы и господа, туристы, иностранцы или здешние зеваки, и перед нами Арко-де-Консейсан, где стоял прежде знаменитый фонтан Лени, и многие, очень многие, что работы алкали, сладчайших вод его полакали и утолили эту жажду, и как тогда повелось, так и сейчас идет.

Раймундо Силва не спешит. С серьезным видом уточняет маршрут, для собственного удовольствия делая мелкие умственные, дополнительные, так сказать, заметки, удостоверяющие его собственную принадлежность к современности, – вон в проезде Коррейо-Вельо угрюмое здание похоронного бюро, инверсионная струя оставляет белопенный след в небесной лазури, а винт стремительного катера – такой же, но в лазури морской, вот пансион Оливейра-Хорошие-Номера, совсем рядом с Воротами в Море – пивная Арко-де-Консейсан, каменный барельеф с гербом дома Маскареньясов на фронтоне дома у Арко-де-Жезус, где полагалось бы некогда быть воротам мавританской стены, вот протестующий лозунг на стене, вот неоклассический фасад дворца графов Кокулинов, что прежде были Маскареньясами, склады железа, вот тебе и все величие, как подвижно, как изменчиво все в этом мире, решительно все, все без исключения, потому что уже растаял в небе инверсионный след, да и со всем прочим управится время, дай только срок. Корректор вошел через Арко-до-Шафариж-до-Рей, пообедает он в харчевне на улице Сан-Жоан-де-Праса, вблизи башни Сан-Педро, а на обед закажет что-нибудь простонародно-национальное, вроде жареной макрели с рисом и помидорами, салата, и, если очень повезет, попадутся ему в тарелке нежнейшие листочки из самой сердцевины салатного кочешка, сбрызнутые, о чем известно далеко не всем, влагой несравненной утренней свежести, или каплями росы, что, впрочем, одно и то же и повторено здесь ради чистого удовольствия написать это и произнести. У дверей ресторанчика цыганская девочка лет двенадцати с безмолвным ожиданием протянула руку, молча, как было сказано, и пристально глядя на корректора, шедшего в окружении занимавших его мыслей и потому увидевшего не цыганку, а мавританку в час первоначальных тягот, когда еще было у кого просить, а собаки, кошки и крысы считали, что жизнь им будет обеспечена до самой смерти, которая последует от естественных причин, как то: болезни или межвидовой войны, и кто что ни говори, прогресс неостановим, и в наши дни никто в Лиссабоне не охотится на этих животных для пропитания: Но глаза ее предупредили – осада еще не снята.

Раймундо Силва, замедлив шаг, обойдет все, что ему еще осталось обследовать, – еще один пролет стены в Патио-де-Сеньор-да-Мурса, улицу Адиса, где стена идет вверх, и улицу Норберто де Араужо, недавно так окрещенную, эти камни и в самом деле живы, они здесь уже веков девять или десять, если не больше, еще со времен варваров, а все стоят, противостоят неколебимо колокольне церкви Санта-Лизия или Санто-Брас, какая разница, минутку внимания, дамы и господа, здесь открываются древние Портас-до-Сол, они первыми на рассвете принимают розоватое дуновение зари, сейчас от них не осталось ничего, кроме площади, унаследовавшей их имя, но спецэффекты зари остались прежними, ибо для солнца тысячелетие – что для нас краткий вздох, сик транзит, ясное дело. Стена проходила по этим местам, заворачивала под тупым углом направо, примыкала к ограде старинного форта, таким образом словно опоясывая город и завязывая этот кушак возле за́мка, у которого голова высоко поднята, руки согнуты и крепкие пальцы переплетены, как у беременной женщины, поддерживающей чрево. Корректор, утомясь, поднимается по улице Слепцов, входит в Патио-Дона-Фрадике, и время размыкается надвое, чтобы не соприкасаться с этой деревней на скалах, и так повелось, по правде сказать, еще со времен готов, или римлян, или финикийцев, а мавры нагрянули уже потом, мы – коренные португальцы, дети и внуки их, вот кто мы, сила и слава, упадок, упадки, первый, второй и третий, и каждый из них подразделяется на рода, виды и отряды. И по ночам сюда, в стиснутую низенькими домиками теснину, сходятся три призрака – то, что было, то, что есть, то, что могло бы быть, и они не говорят друг с другом, а переглядываются так, как это делают слепцы, и молчат.

Раймундо Силва присаживается на каменную скамью, в прохладу послеполуденной тени, в последний раз сверяется со своими листками и убеждается, что смотреть больше нечего, о замке ему известно достаточно, чтобы не возвращаться к нему сегодня, пусть сегодня он и проводит инвентаризацию. Небо начинает белеть, – должно быть, это предвестие обещанного метеорологией тумана, температура быстро падает. Из дворика корректор выходит на улицу Шау-да-Фейра, оказавшись прямо напротив Порта-де-Сан-Жорже, и оттуда ему видно, что туристы все еще фотографируют Победоносца. А вот его дом отсюда не виден, даром что до него меньше полусотни метров, и едва лишь Раймундо Силва успел подумать об этом, как его впервые осеняет – да он ведь живет в том самом месте, где в старину открывались ворота Алфофы, а вот перед или за ними стоит дом, установить в наши дни уже не представляется возможным, и, значит, никак не удастся узнать нам, относится ли Раймундо Силва к осажденным или к осаждающим, будущий ли победитель он или наголову разбитый побежденный.

Под дверью не оказалось гневной записки от Косты. Стемнело, а телефон не звонил. Раймундо Силва покойно провел вечер, отыскивая на полках книги о Лиссабоне эпохи мавританского владычества. Потом вышел на балкон узнать, что за погода на дворе. Туман, но не такой густой, как вчера. Услышал, как перебрехиваются две собаки, и это почему-то вселило в него еще больший покой. Века разнятся, а собаки лают, и, значит, мир все тот же. Раймундо Силва лег в постель. Он так устал от своих дневных экзерсисов, что тотчас же уснул тяжелым сном, хоть и просыпался несколько раз, и каждый раз – когда ему снова и снова снилась похожая на мешок с узкой горловиной стена, за которой ничего не было, – стена, тянувшаяся до самой реки вдоль лесистых холмов, равнин, ручьев, разбросанных тут и там домиков, огородов, оливковых рощ, залива, глубоко врезанного в берег. Вдалеке различимы башни Аморейрас.

Тринадцать долгих, бесконечно тянувшихся дней потребовалось издательству, или кому там оно это поручило, чтобы обнаружить злодеяние, и эту вечность Раймундо Силва прожил так, словно выпил отравы, действовавшей не сразу, но постепенно набравшей гибельную силу молниеносного яда, совершенного подобия смерти, к которой каждый из нас приуготовляется при жизни и для которой сама эта жизнь есть защитный кокон, удобная матка и культурный бульон. Четырежды наведывался корректор в издательство без настоящего повода и дела, поскольку мы с вами знаем, что работу свою он справляет в одиночку и у себя дома и не ведает большей частью цепей, по воле дирекции, редакции, производственного отдела, отдела распространения и склада готовой продукции оковывающих штатных сотрудников, людей подневольных, поднадзорных, с точки зрения которых корректор пребывает в царстве свободы. Его спрашивали, чего ему надо, и он отвечал: Ничего, мимо проходил, дай-ка, думаю, зайду. Он прислушивался к разговорам, ловил взгляды, пытался ухватить нить подозрения в притворной провокационной улыбке, в выуженном из фразы скрытом смысле. Он избегал Косты, но не из боязни какого-то особого ущерба, а потому, что обманул именно его и теперь делал из Косты фигуру оскорбленной невинности, каковой фигуре не в силах мы взглянуть в глаза, ибо о нанесенном ей оскорблении она еще не знает. Так и подмывает сказать, что Раймундо Силву тянуло в издательство, как преступника на место преступления, но это было бы неточно, потому что на самом деле тянуло Раймундо Силву туда, где преступление будет раскрыто и где соберутся судьи для оглашения приговора ему – лживому, наглому, нагому, беззащитному нарушителю долга.