История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Раймундо Силве, когда он свернул на улицу Милагре-де-Сан-Антонио и проходил мимо своего дома, на миг почудился телефонный звонок – оттого, наверно, что он полубессознательно ловил окружавшие его звуки. Это мне звонят, подумал корректор, но звук был слишком близок, наверно, это из парикмахерской напротив, и в ту же секунду представился ему еще один вариант возможного развития событий – какая с его стороны была идиотская непредусмотрительность, как глупо было считать, что Коста начнет первым делом терзать телефон: Да, может быть, он уже тут, и воображение в тот же миг услужливо нарисовало ему, как пышущий яростью Коста, рыча мотором, летит вверх по улице Лимоейро, как визжит шинами на повороте у собора и, если только не спрятаться куда-нибудь, скоро возникнет у подъезда, скажет, запыхавшись: Поднимайтесь, поднимайтесь, у меня к вам очень серьезный разговор, нет, здесь нельзя, Коста ведь, как бы то ни было, культурный человек, на улице скандал устраивать не станет. Корректор больше не ждет и торопливо спускается по Эскадиньяс-де-Сан-Криспин и, завернув за угол, тревожно всматривается – не показался ли Коста. Присев на ступеньку, чтобы отойти от пережитого страха, он отгоняет приблудного пса, вытянувшему к нему морду и ловящего запахи, а потом достает из кармана листы набора, разворачивает их, разглаживает на коленях.

Идея, которая возникла, когда он с балкона глядел на крыши, ступенями спускающиеся к реке, заключается в том, чтобы пройти вдоль мавританской стены, руководствуясь сведениями господина автора – сведениями скудными и малодостоверными, в чем тот сам имел мужество признаться. Но здесь и сейчас перед глазами Раймундо Силвы как раз фрагмент этой стены, если не вся она во всей целокупности, а та ли это стена или другая – вопрос другой, но, по крайней мере, нынешняя занимает точное место тогдашней и спускается вдоль ступеней под вереницей широких окон, над которыми высятся щипцы крыш. Раймундо Силва, значит, уже находится за городской чертой, он принадлежит теперь к войску осаждающих, и не хватает лишь, чтобы одно из этих окон распахнулось и выглянувшая оттуда юная мавританка исполнила: Нами Лиссабон любим, Вышней волею храним, Пропадешь, христианин, и допев, со стуком, означающим презрение, захлопнула бы створки, но, если глаза не обманывают корректора, муслиновая занавеска задернулась неплотно, и этого хватило, чтобы развеять угрозу, содержавшуюся в словах, понимаемых буквально, вполне ведь может статься, что Лиссабон, вопреки тому, каким кажется, не городом окажется, а женщиной, а пропажу надо истолковывать в смысле всего-навсего любовном, если, конечно, ограничительное наречие уместно здесь, ибо это ли не единственная возможность пропасть счастливо. Снова приблизился пес, и теперь Раймундо Силва глядит на него подозрительно, не бешеный ли, где-то вычитал он, а где – уж и не помнит, что один из признаков этой ужасной болезни – поджатый хвост, а здесь хвост, хоть, впрочем, и отставлен, но виляет тоже не больно-то бодро, но это, скорей всего, от трудной жизни, о которой можно судить по торчащим ребрам, а еще один симптом, решающий симптом, а именно зловещая слюна, бегущая из пасти, капающая с клыков, – у этой дворняги объясняется тем, что здесь, на Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, очень вкусно пахнет съестным в процессе приготовления. Однако успокоимся – собака не бешеная, во времена мавров, может, и стоило бы опасаться, но не сейчас же, не в этом современном, чистом городе, упорядоченном до такой степени, что удивительно и само появление бродячей собаки, а спасла ее от сетей, вероятно, привычка ходить этой полузаброшенной и запущенной дорогой, требующей резвых молодых ног и легкого отроческого дыхания, каковые качества не всегда присущи собаколовам.

Раймундо Силва сверяется с бумагами, мысленно прокладывая маршрут, время от время искоса поглядывает на пса, и тут ему вспоминается, как историк описывает ужасы голода, воцарившегося в городе после нескольких месяцев осады, когда не осталось ни собаки, ни кошки и даже крысы исчезли, но, значит, в таком случае прав был сказавший, что слышал собачий лай на том безмятежном рассвете, когда муэдзин поднялся на минарет призвать правоверных к утренней молитве, и ошибался утверждавший, что раз собаки – нечистые животные, мавры не потерпели бы их рядом, ну что ж, допустим, их отторгли от дома, ласки, кормушки, но не от ислама, ибо если мы способны, и очень даже способны, мирно уживаться с нечистотой своей собственной, то почему бы нам столь яростно отвергать нечистоту чужую, в данном случае собачью, которая заведомо невиннее и чище, чем у людей, так нехорошо распорядившихся названием этих животных, налево и направо, по поводу и без швыряющих это ставшее бранным слово в лицо врагу, мавры – христианам, христиане – маврам, те и другие вместе – иудеям. Ну и если говорить лишь о предмете, нам хорошо известном, упомянем, что никто из направляющихся сюда португальских дворян, которые неустанно пекутся и заботятся о своих догах и бульдогах, холят их и лелеют до такой степени, что берут к себе в постель с тем же или даже бо́льшим удовольствием, что и или нежели любовниц своих, – вот поди ж ты – не сумел придумать для злейшего врага оскорбления хуже, чем: Собака, говорят они, и названия обидней, кроме разве что: Сукин Сын. И все это производится по произвольным критериям самих людей, это они создают слова, а бедные животные бесконечно чужды грамматикам и лишь безмолвно следят за ходом дискуссии: Собака, говорит мавр, От собаки слышу, отвечает христианин, и вот уж пошли в ход копье, меч и кинжал, меж тем как сами собаки тоже называют друг друга собаками, но обидного смысла в этом не усматривают.

Уяснив, какой дорогой идти, Раймундо Силва встает, отряхивает брюки и начинает спускаться по ступеням. Держась в отдалении, как существо, обогащенное давним опытом камнеметания, пес следовал за ним, и, чтобы отпугнуть его, человеку достаточно резко нагнуться и сделать вид, будто подбирает с земли камень. Почти в самом низу пес замешкался в нерешительности, словно думал: Идти или не идти, но вот решился наконец и потрусил за корректором, который меж тем был уже в проезде Коррейо-Вельо. Именно здесь или чуть ближе к городской черте, повторяя изгиб Сан-Криспина, стена шла, вероятно, направо, до известных ворот Ферро, от которых ныне и следа не осталось, и если бы взломать современную мостовую перед собором Святого Антония да копать вглубь, может быть, открылись бы нам древний фундамент, старинное вооружение с чешуйками ржави, повеяло бы запахом склепа, увиделись бы два сплетенных – не в любовном объятии, но в единоборстве – скелета, а те, кем были они когда-то, кричали друг другу одновременно: Собака – и одновременно убивали друг друга. Вверх и вниз ездят автомобили, скрежещут на повороте Мадалены трамваи двадцать восьмого маршрута, особо любимого кинорежиссерами, а дальше, заворачивая, движется мимо собора еще один автобус с туристами – наверно, французами, полагающими, что находятся в Испании. Пес снова колеблется, идти ли дальше и удаляться ли от своего небольшого, обжитого и хорошо изученного мира, расположенного там, на верхних улицах, и хоть он видит, что человек, спускаясь по улице Падария, вдоль которой столетия назад тянулось полотно стены до самой улицы Бакальюейрос, оглянулся, все же не решается продолжить путь – то ли нынешний страх сделался нестерпим от воспоминаний о прежнем ужасе, потому что не только пуганая ворона куста боится, но и псу не по себе. И прежней дорогой он возвращается на Эскадиньяс-де-Сан-Криспин поджидать того, кто появится.

Корректор меж тем входит через Арко-Эскуро и видит лестницу, насчет которой историк заявляет, будто она не выводила к проходу в крепостной стене, а верней сказать, утверждает, что всего лишь построена на месте той, что выводила, и ступени ее истерты подошвами всего лишь двух или трех поколений прохожих. Раймундо Силва медленно обводит взглядом темные проемы окон, закопченные неприветливые фасады, изразцовые панели азулежос – и в особенности ту, что датирована тысяча семьсот шестьдесят четвертым годом и изображает святую Анну, обучающую грамоте свою дочь Марию, а по бокам, в медальонах, – святого Марсалия, оберегающего от пожаров, и святого Антония, генерального склеивателя разбитого и верховного отыскивателя утерянного[9]. Изразцовая панель до известной степени может заменить сертификат подлинности, если значащаяся на ней дата, как всё заставляет думать, обозначает год постройки дома, возведенного через девять лет после землетрясения. Корректор ревизует арсенал своих сведений, признает его обширным и, вернувшись на улицу Бакальюейрос, с пренебрежительным превосходством смотрит на прохожих людей – прохожих и невежественных, чуждых этим городским и житейским диковинам до такой степени, что не в силах даже сопоставить две столь очевидные даты. Впрочем, уже через несколько шагов, возле Арко-дас-Портас-до-Мар, признав в глубине души, что если уж сохранилась от былых времен арка, названная Воротами в Море, она заслуживает иного архитектурного применения, иного, более достойного, так сказать, перевода в камень, нежели унылый дом с прозаической табличкой, сулящей растаможивание, и, поразмышляв несколько о несовпадениях слова и смысла, он спросил самого себя и строго спросил с себя самого: Какое, в конце концов, право имею я осуждать других, если живу в Лиссабоне с рождения и не припомню, чтобы собственными глазами увидел то, о чем читал в книгах, то, на что смотрел, и не раз, но так и не увидел, и был почти так же слеп, как тот муэдзин, и если бы не Коста, так бы, вероятно, и не додумался проверить стену и ворота, и, разумеется, окончив свою прогулку, я буду знать больше, но так же очевидно, что знать буду меньше, именно потому – а вот любопытно, сумею ли я объяснить это словами, – именно потому, что желание узнать побольше приводит к сознанию того, что знаешь мало, и тогда хочется спросить, что же такое это знание, нет, прав был автор, мое призвание – философия, мне бы в философы пойти, в те, которые хватают череп и всю жизнь расспрашивают, насколько важен этот череп для мироздания и есть ли у мироздания причина задуматься об этом черепе или чтобы кто-нибудь спросил себя о мироздании и черепе, ну вот мы и пришли, а это уже звучит голос гида, дамы и господа, туристы, иностранцы или здешние зеваки, и перед нами Арко-де-Консейсан, где стоял прежде знаменитый фонтан Лени, и многие, очень многие, что работы алкали, сладчайших вод его полакали и утолили эту жажду, и как тогда повелось, так и сейчас идет.