По ту сторону смерти - Эндрю Клейвен

— Внимание! — крикнул из-под стола маленький Саймон. — Приближается Бэтман!

И вот он наконец выходит на сцену. Сэр Майкл собственной персоной. Уверенной, тяжелой походкой он направляется к своему почетному месту — пышущий здоровьем, румяный, с крупными чертами лица, широкоплечий, грудь колесом. В твидовом зеленом сюртуке провинциального «джентри» и визитке. Серебряная проседь. Массивная нижняя челюсть. Волевой подбородок. В уголках губ Софии забрезжила слабая улыбка. Она всегда улыбалась при виде этого буйства плоти, торжества физической силы. В свои шестьдесят четыре года сэр Майкл сохранил энергию рабочего вола и упорство морского буксира.

— Всем доброе утро.

Все это время Питер, словно не обращая внимания на присутствие отца, сидел в прежней позе, то есть забросив ногу на подлокотник кресла. София даже испугалась: уж не отсохла ли она у него от страха? Затем он, шумно шурша страницами, перевернул газету, специально проследив, чтобы открылось ее название.

— С делами покончено? — развязным тоном поинтересовался Питер. — Слуги наказаны? Налоги собраны? Модернистские тенденции преданы анафеме?

— …и крестьяне потоптаны лошадьми, Питер, — закончил сэр Майкл, усаживаясь на стул. — Утро прошло удачно во всех отношениях.

— Дело во мне, или Питер действительно становится брюзгой? — спросил сэр Майкл позже, когда они с Софией прогуливались по саду. Размеренным шагом они неспешно ступали по мощенной каменными плитами дорожке среди кустов белой акации и кизила, усыпанного алыми брызгами ягод. Вдоль дорожки в траве стояли остатки каменных колонн и мраморные статуи: пять столетий назад на месте сада был внутренний двор аббатства. — Это чувство морального превосходства, заносчивость, — вполголоса продолжал сэр Майкл. — Я знаю, человек становится таким, если удача постоянно отворачивается от него, однако…

— Он делает это только для того, чтобы подразнить тебя, — сказала София, беря его под руку. Она сознательно вела себя, как терпеливая жена, — это действовало на отца умиротворяюще и они оба чувствовали себя спокойнее.

— А все эти разговоры о народе? — ворчал сэр Майкл, очевидно, чувствуя себя настоящим сквайром. — Есть в этом что-то американское. В конце концов, народ — это мы. И слова Питера ужасно глупы и наивны. Неужели он этого не понимает?

София подставила лицо свежему северному ветру. Кучевые облака мчались по синему небу, словно флотилии кораблей-призраков. Ветер шумел в багряных кустах кизила, покачивала ветвями акация. Ладонью ощущая, как играют под плотным твидом упругие мышцы отца, София прислонилась к нему плечом. Здесь, в саду, жизнь всегда казалась ей более или менее сносной.

Сэр Майкл меж тем продолжал:

— На мой взгляд, народ всегда творит что ему вздумается. И что в итоге? Предшествующие эпохи со всеми королями и сатрапами вместе взятыми не видели такого кровопролития. Газовые камеры и культурные революции — вот плоды деятельности народа. А когда какой-нибудь Черчилль или Рузвельт призывают их к порядку, они начинают хныкать: «Ах, во всем виноваты наши вожди, это они завели нас в тупик». А кто, спрашивается, эти самые вожди? Сапожники, крестьяне, маляры. Чего еще от них можно ожидать? Народ… То, что они не в состоянии разрушить, приходит в упадок и разлагается. Чего стоит все это телевидение, рестораны быстрого питания…

«Современное искусство», — как будто в полудреме подумала София.

— …современное искусство, — говорил сэр Майкл. — Народ обуреваем страстями и непостоянен; он не способен оценивать собственные поступки и находить верные решения. Знаешь, кто это сказал?

София, с нежностью поглаживая твидовый рукав, машинально про себя ответила: «Александр Гамильтон»[18].

— Александр Гамильтон. А он знал, что такое народ, когда нашего доморощенного Мао-Питера и в помине не было.

У дальней стены сада София остановилась у скульптуры, которую любила больше других. Это было каменное изваяние Девы Марии. По крайней мере София надеялась, что это именно Дева Мария, хотя время и дожди практически стерли узнаваемые черты. Осталась только готическая строгость складок мантии, струящейся с плеч.

— Видно, крепко он тебе досадил, раз ты в одном предложении помянул и американцев, и китайцев, — сказала София.

Высокочтимый муж уронил подбородок на грудь, чтобы спрятать предательскую улыбку.

— Наверное, ты считаешь меня старым занудой, — сказал он. — Что ж, я и есть старый зануда. Я пребываю в самом расцвете старческого занудства. Я имею на это право и не позволю, чтобы меня лишили подобного удовольствия.

София тихо рассмеялась и положила голову ему на плечо. Мысли ее при этом были примерно следующими: «В этом старике больше жизненных сил, чем в десятке каких-нибудь питеров. Нет, не зря мы все цепляемся за него».

— Помню, однажды в Лондоне я стоял возле дома, в который попала бомба, — сказал сэр Майкл. Софии нравилась эта история, и она была не прочь послушать ее еще раз. — Мне было тогда лет двадцать, совсем юнец. Висел туман, настоящий, как в старые добрые времена — густой, как похлебка. Туман и дым, и из этого месива глаз выхватывал какие-то рваные, темные силуэты. Провалы окон. Покосившиеся двери, которые вели в никуда. Груды битого кирпича. Лунный пейзаж. Вокруг плавал кисловатый запах. И стояла неестественная тишина, словно весь мир в одночасье рухнул.

Они повернулись и медленно направились к дому.

— И пока я там стоял, мне было видение, — продолжал сэр Майкл. — И я понял, что мир — мир, который я знал, — уже кончился, что дни цивилизации сочтены. Европу тошнило от самой себя, она растратила волю к великому. И я подумал: больше не будет ни Рафаэля, ни великой, достойной его живописи. Не будет гениальных опер и симфоний. Не будет поэзии, подобной поэзии Китса, не будет пьес, равных пьесам Шекспира. Никогда. Я думал: люди скоро забудут, как любить высокое и прекрасное. Уже забыли. Зато они научатся любить мелкие, ничтожные — земные — вещи и от этого сами станут мелкими и земными. Однажды они усядутся в круг на корточках и будут недоуменно разглядывать драгоценные реликвии прошлого и вопрошать: «Что это? Кому это могло нравиться? Кто решил, что это красиво?» Как обезьяны, которые тупо пялятся на сломанную лиру.

Впереди, за садовой оградой, показалось поместье. Нет, не чопорный и претенциозный феодальный замок, но почтенное родовое дворянское гнездо, неотъемлемая деталь пейзажа Котсуолдских холмов[19]. Двухэтажный особняк — кое-где еще виднелись следы первоначальной, пятнадцатого века, кладки — с высокими арочными окнами цоколя и двумя живописными мансардами по обе стороны фасада, увенчанного остроконечной крышей. Дом ее матери. Некогда на этом месте было зернохранилище Белхемского аббатства. К парадному входу вела буковая аллея. Сквозь сухую листву угадывались очертания разрушенной церкви. Понуро стояли в пожухшей траве покосившиеся древние могильные камни.