Сердце не камень - Франсуа Каванна

Ее смех сразу обрывается. Она пожимает плечами, протягивает мне фляжку:

— Ты дурак. Выпей глоток, это тебе не повредит.

Я не слишком хорошо знал, что буду делать сегодня вечером, то есть у кого (и с кем) буду спать. Теперь проблема разрешилась. Лягу на диване, который отныне останется диваном, для одного человека места вполне достаточно. И так как желание работать совсем улетучилось, я лягу сейчас же.

— Доброй ночи, Женевьева.

— … ночи.

Я люблю валяться в постели. Выныривать из сна без спешки, попробовать реальность ногой, прежде чем рискнуть окунуться в нее… Я поднимаюсь со своего ложа только тогда, когда от голода начинает сводить кишки. Тогда, с трудом разлепив глаза, я ставлю на огонь воду, наливаю ее в чашку, это моя последняя, сыплю две ложки "Нескафе" и макаю туда две щедро намазанные маслом тартинки, если масло, оставшееся в холодильнике, еще не очень противное, а если оно прогоркло, то без масла, мне плевать, лишь бы набить чем-то желудок и проснуться. Я изумительный лентяй до тех пор, пока не наполню желудок. "Утомленный бездельник", говорила Агата.

Этим утром моему неспешному всплыванию из глубин сна помешало постукивание мисок и мяуканье, перемежаемое восклицаниями "тшш!". И вот я одним махом безжалостно выброшен прямо в будни.

В голове мелькает подлая мыслишка: "Завтрак на двоих? Дорогова­то получится…" Я стучу в дверь спальни.

— Да?

— Доброе утро. Что ты будешь на завтрак?

— Доброе утро! Спасибо! Как это мило с твоей стороны! Но знаешь, я уже позавтракала.

Она считает себя обязанной добавить, словно бы для того, чтобы заставить меня почувствовать, что я живу как рантье:

— Я уже давно встала!

Быть может, осознав, что получился нескромный намек, она спешит заявить:

— Кошачий аппетит просыпается очень рано. Если я запаздываю, они устраивают кавардак. И еще я должна вывести Саша… У тебя все есть? Я купила очень свежий хлеб, а еще масло. У меня даже есть кофе, настоящий, остается только подогреть.

Не исключено, что она провела инспекцию холодильника: я знаю, что у меня там нет ни грамма масла, нет даже маргарина. Я говорю, хорошо воспитанный притворщик:

— Спасибо. Ты молодчина. У меня есть все, что нужно.

Но она уже приоткрыла дверь:

— Быстро входи, Эрнест! Делай, что тебе говорят!

Не хватает только, чтобы она добавила: "Будь как дома!"

В мгновение ока кружка горячего кофе дымится передо мной, две хорошенькие тартинки завлекают меня. Пока я пожираю все это, отбросив всякий ложный стыд, она изображает медсестру. Перед ней выстроилась целая куча пузырьков, тюбиков с мазями, плакеток с таблетками, ампулами, компрессами. Можно подумать, что они все больны.

— Не все, — уточняет она, — но, увы, многие. Некоторым из них, потерявшимся, брошенным, пришлось слишком долго скитаться по улицам, подыхая от голода и холода, питаясь бог весть чем, страдая от маль­чишек, ночуя под машинами, в кустах скверов… Саша их находит. Он обожает кошек! Если он делает стойку перед машиной, я уже знаю, что под ней сидит кошка. Он не сдвинется с места до тех пор, пока я ее не схвачу, и иногда это занимает много времени! Они запуганы, очень не­доверчивы, они защищают себя. У меня совершенно расцарапаны руки! И когда мне удается ее поймать, начинается самое тяжелое. Надо их успокоить, вылечить, нанести метку и стерилизовать… Все, что я зарабатываю, переходит к ветеринару.

Конечно же, я, дурак, опять говорю то, что не надо говорить, то, что 1 такие же дураки, должно быть, много раз повторяли ей:

— Я понимаю, что можно любить животных, но не до такой же сте­пени, не чересчур ли это?

Она не возмущается, не раздражается. Она привыкла. Терпеливо она устраивается поудобнее, чтобы произнести свою маленькую привычную речь:

— Я ничего с этим поделать не могу. Так уж я устроена. Не могу выносить, когда страдает живое существо, человек или животное. Я заболеваю от этого, это портит мне жизнь. Природа в- общем-то не отличается добротой. Сострадание — это штука, которой обладаем мы, люди, и у некоторых его больше, чем у других, к их собственному несчастью. Как раз мой случай. Природа без людей — вовсе не рай, но природа с людьми — это ужас. Войны, убийства, депортации, социальная неспра­ведливость — все это дело рук людей, их глупости, их алчности, их гор­дыни, их шовинизма, их расизма… Они облекают все это в благородные слова: стремление к благоденствию, патриотизм, честь, мужество… А истина в том, что они хотят получать все больше и больше… У них есть одна ужасная, смертельная особенность, которой нету животных: грязный дух соревнования, который на деле является не чем иным, как желанием погубить другого, быть первым, быть единственным… Они готовы разрушить планету для того, чтобы последнее слово осталось за ними, быть победителями… В погоне за деньгами они сводят леса, распахивают целину, загрязняют, заливают бетоном, уничтожают любую жизнь, которая не есть человеческая. Они убивают ради удовольствия на охоте, на корриде, устраивают собачьи бои… Для удовольствия, ты понимаешь? Чтобы поиграть! Чтобы получить чувственное удовлетворение! Не приводит ли в бешенство одна мысль об этом? Власть имущие, политики, промышленники, деловые люди — это всего лишь маньяки, до одурения играющие в увлекательную игру, готовые рисковать своей собственной жизнью и, более того, жизнью других. Что же касается животных, об этом даже говорить не стоит! Я сострадаю, понимаешь, сострадаю всем страждущим, всем искалеченным жизням, тем несчастным, которых заставляют надрываться ради куска хлеба, всем тем, кого мучают, кого расстреливают, на кого бросают бомбы, кого уничтожают, женщинам, которых насилуют, детям, рождающимся в грязи… Но за них борются многие, без надежды, потому что этому нет конца, но что делать, они, вроде меня, чужих страданий не переносят, не могут бездей­ствовать. Я их поддерживаю, я участвую. Гораздо меньше людей защищают животных. Это не так сильно трогает. Человек интересуется только человеком, жалеет — если он на это способен! — лишь себе подобно­го, он равнодушен к страданиям иных существ. К спасению бродячих собак и кошек относятся скорее недоброжелательно. И когда ради них лишаешь чего-то себя самого, тебя начинают считать сумасшедшим, опасным для общества. Есть старики, которых нетерпеливым наследникам удалось упрятать в психушки лишь потому, что они "растрачивали средства, которые, по расчетам этих хищников, законно принадлежа­ли им!

Она вся разгорелась от своей речи, она хочет быть убедительной, как те пророки с горящими глазами, насылающие анафему на еврейский народ. Славная бабенка, раскрасневшаяся, кругленькая, вынужденная метать свои молнии снизу вверх! Она разоряется совершенно напрасно, я уже заранее убежден, я совершенно согласен с ее точкой зрения. Только дело в том, что все это не мешает мне спать. Когда я обо всем этом размышляю, меня одолевают негодование и жалость, но вот я отвлекся и думаю совсем о другом. Я не чувствую в себе призвания апостола или борца, еще менее мученика за идею. Моя прирожденная пассивность более-менее приспособилась к выживанию в этом мире подлости, страдания и абсурда, которым является любое человеческое общество. Я говорю, только чтобы что-то сказать:

— Но тебе никогда не удастся спасти всех парижских бродячих кошек и собак! Даже десятитысячную часть!

Я не должен был этого говорить. Ее глаза полны слез. Она вздыхает:

— Я знаю. Но что ты хочешь, спасенный — это всегда спасенный. Значит, ровно настолько уменьшились боль и страх. Они так счастливы потом! Такие ласковые. Заметь, я от них ничего не требую. Я не мамаша этим котам. Мне только надо, чтобы они жили своей кошачьей жизнью, беззаботно, радостно. Нормальной жизнью, в общем. И потом, я не одинока. В Париже несколько таких сумасшедших, как я. А еще есть SРА, есть Кошачья школа, другие ассоциации… Мы боремся за две главные вещи: нанесение меток, стерилизацию. Но люди так невнимательны. И потом, стерилизация, само это слово их пугает. Как будто им самим отрезают яйца. Они сразу же вспоминают Гитлера, начинают кричать о покушении наприроду… Но ведь известно, что одна кошка может приносить каждый год два или три помета от четырех до восьми котят в каждом…

IV

Вот так я оставил ей мою хибару. На день. Я ушел на рассвете, то есть ближе к полудню, с пачкой бумаги в руках, с ручкой в кармане, словно добропорядочный работяга на свою ежедневную службу. Я совершенно вошел в роль. Даже спустился в метро. Именно там, на перроне, оказалось, что я не знаю, куда иду. К приятелю? Да-а… Так делают. Только вот приятелей у меня нет. Достаточно близких. Я не смог бы даже назвать адрес кого-нибудь из них.

Забавно. Я никогда об этом не думал. Нет настоящего приятеля! До сихпор это мне не так уж и мешало. Разумеется, оттого, что я не чувствовал в этом потребности. В приятеле-мужчине, я имею в виду. Встретиться с мужчиной, поболтать с мужчиной, устраивать всякие потехи… Это меня не вдохновляет… Приятельницы же, наоборот! Ах, приятельницы, кучи приятельниц. Нет, не "приятельницы". Какое дурацкое слово! Оно лишено женственности. Это значит своя в доску, туристический лагерь, губная гармоника у костра. Не "приятельницы". Женщины. Настоящие женщины, женственные каждую секунду, всегда и во всем. Мои женщины. С которыми, может быть, я больше не встречаюсь, которые, может, давно уже замужем и наплодили кучу младенцев, мне все равно. Если мы любили друг друга хотя бы один раз, это уже навсегда. Если я любил, я никогда не разлюблю. Я спрягаю глагол "любить" в не­прерывном настоящем. Заскок чокнутого? Не говорю нет. В психиатрии это наверняка должно иметь свое название. Ну и что же? Такой уж я есть, Как говорит Женевьева по поводу своих котов, ничего не поделаешь.