Мания - Чарльз Дэвис

Тут меня затошнило, и горячая рвота поднялась к горлу. Не знаю, что ужаснуло меня больше: то, что этот человек явно признался в поедании плоти тех, кого зарезал, или то, что он оставлял детей в расселинах под Обрывом Пастуха, и, возможно, мы бросали камни в живых детей, не слыша в своем возбуждении их криков. Думаю, наихудшим было второе, ибо связанный, с кляпом во рту ребенок наверняка слышал наши голоса и знал, что за этим последует. Я захлебнулся бы рвотой и умер, если бы Фактор не выдернул кляп. Теперь он мог не бояться, что я его выдам. Я онемел от ужаса, и, даже если бы мог кричать, никто меня не услышал бы. Все присутствовали на казни. Рвота хлынула на пол пещеры.

— Пожалуй, немного подержим тебя здесь, — сказал Фактор, как только я чуть-чуть пришел в себя. — Ты еще сохранил невинный вид. И после смерти мавра мне будет приятно знать, что ты здесь. Хороший урок для него. Он больше не сможет меня унижать. Когда он узнает, что казнил человека за убийство, а убийства не прекратились.

Я не знаю, что спровоцировало остальные исчезновения. У Фактора были болезненные представления о красоте, невинности и жертвоприношении — это я понял, но что побуждало его похищать детей? Некий неутолимый голод? Или влияние фаз луны? Действовал Фактор в соответствии с временами года или создал свой собственный календарь важных и священных дней, кои требовали особого отношения? Или он просто забирал случайно подвернувшегося ребенка? Не знаю, но что касается меня, мотив был очевиден. Он хотел отомстить Инквизитору за то публичное унижение. Дать Инквизитору сделать свое дело, а потом все разрушить исчезновением еще одного ребенка в день казни мавра, осужденного именно за это преступление.

— Надеюсь, ты не против компании, — сказал Фактор, шагая со своей крохотной мерцающей лампой к сужению пещеры. Вывернув шею, я сумел разглядеть свою «паутину», длинные волосы, свисающие с головы, с человеческой головы, подвешенной к своду пещеры. Лицо было маленьким, темным, сморщенным, прокопченным процессом старения, неизвестным ему в жизни. Фактор поддал ногой что-то, лежавшее на земле. Раздался грохот, резкий, отрывистый. Конечно, никакие не дрова.

Даже тогда, переживая не лучшие времена, я попытался убедить себя, что не слышал никакого стона, когда впервые побывал в этой пещере. Я мог смириться с костями, даже с головой, но мысль о том, что последний ребенок, исчезнувший двумя месяцами ранее, тогда еще был жив, оказалась для меня слишком чудовищной.

Фактор вернулся к столу и, несколько раз взмахнув ножом, извлек длинный язык своего бывшего любимца.

♦

Несомненно, вы читаете это с ужасом. Вы считаете Фактора зверем, исчадием ада, монстром, способным на деяния, о коих ни один здравомыслящий человек и помыслить не может. Пусть так. Мы все хотим приписать чудовищные дела не человеческому существу, но кровопролитие — слишком человеческое дело. Возьмите любой народ в любом поколении, и вы не обнаружите недостатка в здоровых мужчинах и женщинах, желающих попробовать вкус убийств и пыток. Посмотрите на себя, милорды, посмотрите на организацию, которую вы представляете, и преступления, ею свершенные за последние два столетия. Допускаю, что вы никогда не дотрагивались до жертв. Вы берете лишь свою долю барыша, который они платят за привилегию быть осужденными и казненными. Светские власти делают за вас вашу работу. Но управляете процессом вы. Вы устанавливаете правила, вы призываете суд Божий, вы освящаете действо вашим угодливым благочестием. Не осуждайте Фактора. Он не монстр, он человек, человек, подобный вам самим. И опять же, у любого народа в любом поколении вы найдете людей, готовых проливать кровь за идею, готовых даже мерить идею кровопролитием. И эти люди всегда будут жить за счет тех, кто готов попробовать вкус убийств и пыток, определять порядок, в котором идея может обслуживаться желанием причинять зло. Единственная особенность Фактора в том, что он был одновременно и носителем идеи, и палачом.

Инквизитор и я говорили о тех событиях только раз через много лет, незадолго до того, как он сам был арестован. Он подтвердил свою политическую миссию, свое понимание того, что жизнь мавра была необходимой жертвой, приносимой еще слабой общине, подтвердил необходимость единодушия и моего личного участия. В то время подобные события происходили по всему югу, мелкие представления с беспринципным манипулированием фактами ради того, чтобы люди почувствовали, что земля принадлежит им. Все это Инквизитор подтвердил. Но одно он не объяснил даже косвенно, и только позднее, вернувшись на гору, я смог подтвердить свои предположения. Он не говорил о том, что случилось после казни. Он не сказал, почему его ноги были мокрыми.

Вскоре после нашей последней беседы Инквизитора обвинили в сочувствии к alumbrados.[30] Это совпадало по духу с тем, что он сделал в день казни. Видите ли, то были те же самые поиски объяснений, что впоследствии привели его к ереси, что мотивировали его действия после смерти мавра. Он был из тех людей, кто должен объяснить все самому себе, объяснить даже мелкие явления, не влияющие на его политическую миссию или духовный рост. В некоторых отношениях он был ближе к мавру, чем можно было бы предположить. Один пытался объяснить мир через причины, другой через истории, но оба они были толкователями, стремившимися вносить ясность через повествование. Вероятно, именно поиски объяснений и возбудили возмущение моего народа, ибо, когда человек живет в темноте, свет, сияющий в доме соседа, раздражает безгранично. К концу своей жизни Инквизитор сам познал опасность ясности: ясность выставляет напоказ темные углы, в которых обитают господа вроде вас, милорды, ясность высвечивает недостатки ваших замыслов, ясность — служанка свободы, и сомнительная власть никогда к ней не благоволит. Ясность одновременно и стимул для слабых, и враг власть имущих.

Подозреваю, что именно поэтому за все те часы, что я был его пленником, Фактор ни разу не раздул огонь. В пещере было ужасно темно, что наверняка затрудняло его кровавую разделку, но он обошелся лишь одной слабой свечой, которую обмакнул в масло. Как я уже отмечал, он был бедным, жалким созданием и, похоже, понимал это. Отсюда и наслаждение, кое он получал от своей власти над людьми. Будь то взрослые должники или дети на пороге смерти, он извлекал выгоду из обстоятельств, которыми мог управлять. Чуть больше света в пещере, и его слабость оказалась бы выставленной напоказ. Темнота была его силой.

К тому времени я уже остро сознавал, что расчленение ягненка подходит к концу. Ножки свисали со свода пещеры, потроха были рассортированы и очищены, мясо порублено, окровавленная голова брошена в железную кастрюлю, хребет очищен от спинного мозга и разрублен. Наступала моя очередь. Связанный, подвешенный за ворот рубашки к торчащему из стены крюку, я ничего не мог сделать. Я располагал лишь даром речи, и, судя по ловкой разделке ягненка, времени у меня почти не осталось. Надо было извлечь максимальную пользу из того, что я имел.

— Меня будут искать, — сказал я нерешительно, опасаясь, что Фактор тумаками заставит меня замолчать, или заткнет рот кляпом, или, еще хуже, пустит в ход нож. Но Фактор улыбнулся мне.

Я уже рассказывал о той улыбке. Можете представить, насколько отвратительней она показалась мне в моем нынешнем незавидном положении. Учитывая испачканные до локтей кровью руки Фактора и свидетельства кровавой бойни по всей пещере, его улыбка походила на голодный оскал. И все же я увидел в его лице нечто вроде жалости. Я вовсе не собираюсь вызывать сочувствие к убийце. Этот человек совершил страшные деяния, и, хотя у его безумия, как и у любого безрассудства, была странная причина, он не заслуживал сочувствия. Однако в тот момент я верил, что он искренне жалел меня за наивность. Может, подобная жалость побуждала его и к другим убийствам. Безжалостно и бессмысленно убивая то, что он считал невинностью, он по-своему оберегал ее от разочарования и предательства.

— Так все они говорят, — сказал он тихо, с состраданием, от которого меня бросило в дрожь.

Безусловно, он говорил правду. Каждый ребенок, которого он убил, вероятно, питал безумную надежду на спасение. И хотя мои собственные слова тоже были правдивыми — меня непременно стали бы искать рано или поздно, — я знал, какими бесплодными были поиски в прошлом. Никогда ничего не находили. Дети просто исчезали. Мой случай был особенно безнадежным. В толпе мое отсутствие заметят не скоро, а если и заметят, то есть куча причин полагать, что я убежал. В конце концов, я был особым другом мавра. Все знали, что я продолжаю ходить в горы в одиночестве. И вполне объяснимо мое нежелание присутствовать на казни друга. Но в этом была для меня и надежда. Я еще не знал, как воспользоваться этим обстоятельством, но кое-что из бормотания Фактора во время разделки ягненка я понял: мое исчезновение должно было послужить, по крайней мере отчасти, укором Инквизитору, сигналом, что он казнил не того человека.