Мания - Чарльз Дэвис

— Вы судья, — сказал я. — Значит, вы такой же, как мавр.

Инквизитор пристально смотрел на меня. Не враждебно, но раздраженно и заинтересованно одновременно. Вероятно, он уже различил наше духовное родство, осознанное мною лишь с течением времени.

— Возможно. Но в этом деле необходимо, чтобы все дали показания и все стали судьями. Вот почему я обманом втянул тебя в рассказ о ходьбе по воде.

— Но почему? Это несправедливо. Теперь я виноват, если вы…

Тогда я не смог закончить предложение.

— Да, это было несправедливо. А насчет вины… Послушай. Это не твоя вина. Или не только твоя вина. Это была и есть вина общая. Говорили все. Все разделяют ответственность. Вот что важно. Помни это. Было необходимо, чтобы участвовали все.

— И вам безразлична невиновность мавра? — спросил я.

— Его невиновность или виновность не имеет значения! — воскликнул Инквизитор, наконец выведенный из себя моей настойчивостью. Правда, он быстро взял себя в руки. — Кроме того, каждый виновен по-своему, и напоминание о той вине никогда не бывает лишним.

Тогда я его слов не понял, но вспомнил впоследствии и теперь воспринимаю их как свидетельство изощренности Инквизитора. Не думаю, милорды, что он говорил на вашем языке. Он был не из тех, кто объявляет кого-то виновным, а затем принимается доказывать ту вину с помощью пыток. Обладая временем и достаточной жестокостью, любого можно пытками превратить в виновного. Не говорил Инквизитор и о собственной доле вины, хотя, полагаю, он искренне сожалел о лжи, которую распространил, чтобы способствовать единению. Скорее он говорил о повседневной вине, столь необходимой (я тщательно выбираю слова, милорды) роду людскому. Ни один из нас никогда не делает достаточно для облегчения страданий других людей. Мы, живущие в достатке и праздности, учимся закрывать глаза на слезы бедных и больных. Мы подавляем сострадание личными удобствами и прискорбной несправедливостью, не пытаясь устранить причин. Это наш свободный выбор. Чувство вины, угрызения совести, порой мучающие нас, являются краской, отличающей выбор от случайности. Ничто не предопределено, милорды, ничто не предопределено.

— Но не в этом дело, — продолжал Инквизитор. — Не здесь и не сейчас. Послушай, в твоем возрасте этого не понять, но, возможно, позднее это что-то будет значить для тебя, поможет тебе приспособиться к неизбежным сделкам с совестью. Пойми, мы пятьсот лет сражались за возвращение этой земли. Наша власть здесь еще слаба. Не в военном смысле и даже не в эмоциональном, ибо за все те столетия мы ни разу не отказались от этой земли. Нас сплачивала борьба за ее возвращение. Но теперь, когда эта земля в наших руках, борьба за нее больше нас не объединяет. Особенно здесь, на юге. Жители твоей деревни пришли из суровых, холодных мест. Непривычная жара ослабила их решимость. Они не жили здесь поколение за поколением. Необходимо найти что-то для их единения. И если это что-то — чужак, совершающий преступление против их общины, я должен им его преподнести. Ошибка, совместные показания, суд и сознание вины… вот что сплотит твой народ и удержит его от внутренних распрей.

Безусловно, я не помню ту речь слово в слово. Иезуиты восхищались моей памятью более всех других моих качеств, но я не могу вспомнить каждое слово, произнесенное более семи десятилетий тому назад. Однако я прекрасно помню приведенные доводы, ибо Инквизитор повторил их через много лет, когда мы встретились снова, когда проклятие, навлеченное его покровительством, стало очевидным. Правда, в то время меня поразило сходство его слов со словами мавра, произнесенными в лунную ночь; мавр говорил, что моему народу неуютно на этой земле.

— Правда, боюсь, что ты уже порвал эту связь. Для тебя нам придется найти какое-то другое решение, — заключил Инквизитор.

Он отвернулся и пошел прочь, оставив меня в полном замешательстве. Я чувствовал себя совсем маленьким и в то же время неизмеримо старым; я больше ничем не возмущался и ничего не понимал, знал только, что мир несправедлив и что каким-то необъяснимым способом мне преподали первый урок несправедливости, которая с точки зрения этого мира является «необходимостью».

♦

От созерцания казни мавра меня уберегли не милосердие или забота, а намерение убить.

Хотя в то время я так не считал, приказ удавить мавра гарротой и только потом сжечь на костре был благодеянием. Впоследствии я испытывал благодарность Инквизитору за это, хотя у него не было никаких причин нарушать порядок, разве что жалость или, может, чувство вины. Я видел, как людей сжигали на кострах. Это страшная пытка. Ее жестокость усугубляется бесполезностью, ибо совершенно бесцельна и лишь защищает своекорыстное благочестие церкви, не желающей видеть кровь на своих руках. Если палач хорошо знает дело, казнь гарротой более быстрая и менее жестокая. Вот почему ее приберегают для публично покаявшихся.

Не могу сказать, знал ли свое дело палач мавра, ибо, как я отметил выше, не присутствовал на казни. Однако могу сказать, что результат расследования был известен заранее, поскольку палач прибыл на следующий же день после того, как выступили все свидетели, а ближайший палач обитал в двух днях скачки на коне от aldea. Значит, палача вызвали еще до того, как начался суд.

Может, вам все равно, милорды, но я надеюсь — хотя это и маловероятно — что моя рукопись переживет века, и ваше лицемерие при свершении подобной несправедливости ужаснет будущие поколения. Я выделяю лицемерие, милорды, ибо, честно говоря, в несправедливости, жестокости или низости человеческой нет ничего удивительного. Если бы вам пришлось составлять историю человечества, то получился бы перечень злодеяний, повторяющихся изо дня в день. Однако если не обманываться крайним дуализмом, характеризующим гностицизм, в коем вы меня обвиняете, мы должны сделать вид, что все это исключения, мы должны замаскировать факты нашего лицемерия. Не поймите меня неправильно, милорды. Я не ищу себе оправдания в ваших глазах, особенно в ваших глазах. Я разделяю веру гностиков во внутреннее откровение, однако открыто осуждаю их прискорбное желание приписать все сущее Создателю и объявить злом все, составляющее этот мир. Пелагий[28] не зря подчеркивал добро в природе человека. История мира — история зла, но добро вкраплено в зло, и — чтобы стать терпимым — необходима чуточка лицемерия, капелька самообмана при условии, что на них влияет та совесть, о которой я уже говорил.

Хотя и против воли, мне случалось наблюдать мрачное, тошнотворное зрелище городского аутодафе: присутствие членов королевской семьи, пышная процессия перед казнью, служение мессы, клятвы в верности, формальное зачитывание приговора и — в конце — подлое санкционированное убийство, что не в силах замаскировать никакой свод обрядов. То, что произошло в aldea, далеко не столь красочное, во всех отношениях было, как вы догадываетесь, несколько необычным, несмотря на схожесть с казнями, накрывшими всю страну. Например, Инквизитор был наделен и светской, и духовной властью. Обычно представитель церкви смертный приговор не оглашает. Вы знаете об этом, милорды, ибо привыкли передавать светским властям осужденных вами на смерть, так называемых relaxed,[29] позволяя светским властям делать за вас грязную работу и расплачиваясь за это какой-нибудь другой грязной работой. Что касается сокращенного ритуала, то мы были бедны и невежественны, и, хотя каждая деревушка сыграла свою роль в отстаивании права на страну, для возложения на нас ответственности за то мрачное дело едва ли требовалась впечатляющая церемония. Для нас главным развлечением было забить до смерти загнанную в угол крысу. Убийство человека не нуждалось в приманках. Оно само о себе оповещало.

Aldea была забита народом. Число присутствовавших на расследовании увеличилось во много раз за счет жителей дюжины поселений на расстоянии дневной ходьбы, так что смерть мавра в какой-то степени развлекла несколько общин. Воздействие казни на тех, кто не давал показания, будет не таким сильным, но они запомнят образ не похожего на них человека, олицетворение необходимой им объединяющей угрозы.

Я пребывал в оцепенении, не верил в то, что должно произойти, но знал, что эта исключительная толпа — предвестник исключительного акта исключительной несправедливости. Правда, лишь четверо из нас сознавали всю степень той несправедливости. Не желая оставаться в возбужденной толпе, я потихоньку выбрался с площади и скоро покинул aldea, ускользнул через поля подальше от дороги с неиссякаемым людским потоком из долины.

Отстраненность далась легко, так как за короткое время после окончания расследования я понял, что мне нет места среди людей, которых я прежде называл своими. Отец меня выпорол, бывшие товарищи по играм меня избегали, пара мальчишек постарше даже в меня плевались, а когда кто-то толкнул меня в спину и я упал, взрослые свидетели нападения отвернулись от меня, как от пустого места. Что бы ни говорил Инквизитор об общей ответственности, стало ясно, что грядущие дни в aldea не принесут мне ничего хорошего.