Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович

— Экий ты волнительный! — придвинувшись ближе, заметил Джинджер. Продолжил, понизив голос: — Как думаешь, кто я такой? — И, выдержав паузу, продекламировал по слогам: — Я чело-век!

В зеркале я видеть себя не мог, но знал, что выгляжу совершенно ошалевшим. Тянула к земле свинцовая усталость, навалилось безразличие. К себе, ко всему на свете. Откуда-то из космической дали на меня смотрела Варя. Без сочувствия, без улыбки. Спрятаться бы от всех, заснуть, забыться. Уйти куда глаза глядят, но ноги отказывались двигаться.

— Кто тебя подослал?

— Как, ты еще не въехал? — делано изумился Джинджер. — Я ж о том и говорю — сама жизнь! Если человек — человек, он не оставит другого в беде, а с такими, как у тебя, трагическими глазами нельзя ходить по улицам столицы. Неужели непонятно, случайных встреч не бывает! — Зачастил, положив руку на рукав моего плаща: — Расслабься! Думаешь, почему дети играют в игры? Готовятся к взрослой жизни. Спешат, стараясь в нее войти, а потом горько жалеют о своей торопливости. Взрослые люди — скучные, живут от праздника к празднику, но подлость в том, что сами же они эти праздники и должны себе устраивать. Совсем другое дело, когда ты играешь в жизнь как в азартную игру! Она гальванизирует угасающие чувства и придает существованию осмысленность. Вот я и подумал, что интрига тебе не помешает…

Я его не слушал.

— Сволочь ты, редкостная скотина!..

Рука сама потянулась к воротнику его куртки, но Джинджер вовремя отпрянул.

— Обиделся?.. Зря! Откуда мне было знать, что ты чего-то до смерти боишься? А ты, я теперь вижу, испуган, и еще как! Видел бы свою физиономию со стороны, сам бы перетрухал. Монстры в фильмах ужасов в сравнении с тобой кроткие ягнята на веревочке…

Насупился и, поглядывая на меня с опаской, допил остатки водки в своем стакане. Кинул быстрый взгляд на нетронутый. Пробурчал себе под нос:

— Правильно в народе говорят: не делай людям добро, не получишь зло!

Погрустнел, задумался, как если бы вспомнил о чем-то не слишком веселом. Подвигав беззвучно губами, провел ладонью по двуцветным волосам.

— Может быть, ты и прав! Может быть, я действительно скотина. Шутка вышла дурного тона. Мог бы и сам догадаться, что у тебя, как у каждого из нас, припрятан в шкафу скелет, а значит, есть чего опасаться. Последнее время я действительно стал плохо и жестоко шутить. Сказал, что случайных встреч не бывает, а ведь в первую очередь стоило бы отнести эти слова к себе? Что ж, видно, дорога пройдена до конца и пришла пора ставить точку. Ты имел все основания обидеться, это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения судьбы…

Уголки губ подвижного лица Джинджера опустились, превратив его в трагическую маску, в нем появилось что-то горькое и одновременно беспомощное. Потянув из пачки сигарету, он чиркнул, не глядя на меня, зажигалкой, прикурил.

Вздохнул тяжелее некуда:

— Знаешь, хочешь того или нет, а приходит время, когда надо быть с собой честным! Расскажу тебе одну историю, окончанию которой ты станешь свидетелем. Люди врут, это их естественное состояние. Врут дома и на работе, не говоря уже о театре, куда приходят враньем насладиться. Каждый знает, что другой врет, как знает, что тот знает, что врет он сам. Но самая необходимая ложь, должен тебе заметить, это вранье детям и себе, без нее переполнились бы сумасшедшие дома и кладбища самоубийц за церковной оградой… — Вздохнул еще раз, покачал головой: — Только фенечка в том, что вранье вранью рознь! Нельзя упускать из виду черту, за которую не стоит переступать. Искусство жить, по большому счету, в том и состоит, чтобы, балансируя на грани возможного, не терять равновесия. Как под куполом цирка делает это танцор на проволоке…

Зажав фильтр сигареты зубами, Джинджер собрал желтыми от табака пальцами крошки хлеба и ссыпал их из ладони в импровизированную пепельницу. Поднял на меня глаза:

— А я потерял!.. И не только чувство меры, но и женщину! Увлекся игрой в слова, а еще неудачно пошутил, совсем как рыцарь у Булгакова. Даже не неудачно, а глупо и изуверски! Тогда-то моя любимая мне и сказала, не сразу, а хорошенько подумав. Когда-нибудь, сказала она, ты поймешь, что человек не игрушка, а если и игрушка, то не в твоих руках. С ним нельзя забавляться, как с неодушевленной вещью. Возьми, это мой прощальный подарок, надеюсь, он тебе не понадобится…

Пошуровав в кармане куртки, Джинджер достал и показал мне на ладони маленькую латунную коробочку.

— А вот и пригодился!.. Если устанешь паясничать, сказала она, если станет от самого себя невмоготу…

Не договорил, придвинул к себе стоявший в стороне стакан. Поддев ногтем крышку с выдавленным на ней изображением птицы, вытряхнул в водку крошечную гранулу. Я видел, как, достигнув дна, она начала пузыриться. Улыбнулся жалко и беззащитно:

— И никаких мучений…

На меня напал ступор. Мышцы занемели. Умом все понимал, но не мог пошевелить и пальцем. Смотрел, словно загипнотизированный, как дрожит в его руке граненая посудина.

— Не кори себя, твоей вины нет, — произнес Джинджер с плохо скрываемой тоской, — и не поминай лихом!

— Стой! — заорал я что было сил.

С губ не сорвалось ни звука. Джинджер между тем уже подносил стакан ко рту. Осушил его парой больших глотков. Улыбнулся слабо, извиняясь за то, что все так получилось. Схватился обеими руками за горло. Стакан выпал, ударился об пол, но не разбился, а покатился, описывая широкую дугу и стуча гранями о доски. Дробный звук отдавался в моей голове саундтреком к картинке из фильма ужасов. Губы Джинджера побелели, глаза полезли из орбит. Лицо натужно покраснело. Язык стал вываливаться, и в уголках рта показалась пена. Привалившись спиной к стене, он начал мешком оседать на пол. Так медленно, как если бы я видел покадровую съемку. Взрыв эмоций тряхнул меня с такой силой, что я едва устоял на ногах. Бессмысленность происходящего зашкаливала.

Сантиметр за сантиметром тело исчезало под стойкой. Готовый потерять сознание, я вцепился в нее обеими руками. Секунды растянулись в часы, как вдруг до меня стало доходить, что что-то в происходящем перед глазами было не совсем естественным. Конвульсии несчастного продолжались, однако вместо того, чтобы рухнуть на пол, Джинджер распластался, раскинув руки, на стене и ловким движением выпрямился.

Улыбнулся нагло во весь напоминавший прорезь почтового ящика рот.

— Вот как-то так! Не слышу аплодисментов…

Стряхнул ладонями с рукавов куртки пыль. Продолжил тоном пользующегося широкой известностью рассказчика:

Бывало, играл в провинции Сократа, так сборы били рекорды. Публику без упаковки валидола в зал не пускали, в буфете в антрактах продавали коктейль из валерьянки с элениумом, а у входа в театр дежурила по приказу губернатора бригада реаниматоров…

Я смотрел на него и ничего не чувствовал. Вообще ничего. Видел перед собой размытое пятно лица, остальные краски мира будто стерли тряпкой. Медленно и постепенно они начали проступать, но божественный дар речи отказывался ко мне возвращаться. Руки дрожали. Я ощущал себя полностью опустошенным. Достал платок и вытер покрывшиеся мелкими каплями пота лоб и лицо.

— Н-ну ты и сука!

Джинджер особенно не возражал. Безразмерная улыбка превратилась в привычную ухмылочку.

— Игра, старик, игра — ей не знакомо чувство жалости! Если начать щадить людей, она теряет остроту и бытие превращается в череду тоскливых будней. Человек должен жить страстями и острыми ощущениями. Надеюсь, тебе понравилось, этюд был разыгран экспромтом, но, кажется, удался. Когда-нибудь, когда засяду за трактат об игре в жизнь, у тебя тоже будет шанс мне помочь…

— Сука ты! — повторил я, и если раньше голос мой был плоским, как сковорода, то на этот раз отразил всю глубину испытываемых мною к подонку чувств.

— Но позволь! Ты же, я так полагаю, не выпускник института благородных девиц! Да и не было другого способа вдохнуть в твое бренное тело толику жизни…

Не то чтобы меня совсем переклинило, но присущее мне богатство родного языка свелось всего к нескольким словам: