Расчленение Кафки - Никита Благовещенский

Н: …где-нибудь, где это кажется необходимым, а таких мест достаточно, начинаешь машинально что-то делать, как будто явился надзиратель и перед ним нужно разыгрывать комедию[115].

А: Появление надзирателя, перед которым надо разыгрывать комедию, — это выход на сцену фантазийной родительской (отцовской) инстанции. Причем отцовская фигура здесь эдипальна (в отличие от норы или «родной земли», символизирующих доэдипову мать). За отцовской фигурой можно спрятаться от ответственности: это он, надзиратель, заставляет рыть, заставляет вгрызаться, внедряться в тело «матери-земли», а Неизвестный лишь пассивно подчиняется его приказу.

Н: …рытье где попало большого разведочного рва, который преследовал бы в сущности одну цель — направить все мои силы на поиск опасности в нелепом страхе, что она слишком скоро сама меня настигнет[116].

А: Снова Неизвестный говорит о том, чтобы ринуться навстречу опасности, обнаружить ее источник, объективировать. То, что эта идея повторяется, свидетельствует о значимости стоящих за ней переживаний.

Н: Но напрасны все призывы к спокойствию, фантазия не останавливается, и я, кажется, начинаю верить — бесполезно отрицать это перед самим собой, — что шипенье исходит от животного, притом не от нескольких и мелких, а от одного-единственного и крупного[117].

А: Почему у Неизвестного возникают сомнения: или это подземные ручьи журчат, или мелкие зверьки шуршат, или крупное животное шипит? Ему приходится все время спорить с самим собой, уговаривать себя, то призывать к спокойствию, то признаваться в фантазиях. В действительности этот монстр — внутренний «абсолютно плохой» объект; его Неизвестный носит в своей душе, и он проецируется на продукт параноидных фантазий — на угрожающее шипящее животное. Одновременно наличие плохого внутреннего объекта отрицается (отрицание — один из примитивных защитных механизмов в концепции Мелани Кляйн), но «бесполезно отрицать это перед самим собой», отрицание не спасает от тревоги полностью.

Н: Шипенье я могу объяснить только тем, что главным орудием животного служат не когти, которыми он, может быть, только себе подсобляет, а его морда или хобот; они, помимо чрезвычайной силы, также заострены. Одним мощным толчком вонзает он хобот в землю и выхватывает большой ком; в это время я ничего не слышу, это и есть пауза; а затем он втягивает воздух для нового толчка[118].

А: В страшном шипящем животном посредством конденсации — одного из первичных процессов — соединяется несколько образов. Это животное носит и черты отца (поэтому оно острым фаллическим хоботом вонзается в тело матери-земли), и внутреннего «абсолютно плохого» объекта (поэтому оно наносит вред материнскому телу, выхватывая из него «большой ком»), и преследователя, выразителя параноидных фантазий (поэтому острая морда и когти угрожают не только и не столько «матери-земле», сколько самому Неизвестному).

Н: Именно в качестве хозяина этого огромного и непрочного сооружения я, конечно, беззащитен против всякой атаки. Счастье владеть им избаловало меня, уязвимость моего жилья сделала и меня уязвимым, его повреждения причиняют мне боль, словно это повреждения моего собственного тела[119].

А: Нора — выстроенная (вырытая?) система защит — начинает восприниматься в итоге как «непрочное сооружение». Действительно, система защит эта неадекватна, она является невротической (или даже, скорее, психотической). Но попытки разрушить ее (или же переделать) посредством интервенций, внешних воздействий, причиняют Неизвестному боль, такую же боль, как повреждения собственного тела!

Н: Сидя в моей земляной куче, я, конечно, могу мечтать о чем угодно, о взаимопонимании тоже, хотя слишком хорошо знаю, что взаимопонимания не существует и что едва мы друг друга увидим, даже только почуем близость друг друга, мы потеряем голову и в тот же миг, охваченные иного рода голодом, даже если мы сыты до отвала, сейчас же пустим в ход и когти и зубы[120].

А: Неизвестный предчувствует, что агрессивность — это такой же изначальный инстинкт, как чувство голода или как сексуальность. Или даже более сильный. И агрессивность, деструктивность перемешаны, переплетены с сексуальностью. «Только почуяв близость друг друга» (не правда ли, есть в этой фразе сексуальная окрашенность?), он и животное, невзирая на сытость, пустят в ход «и когти и зубы». А может быть, взаимное нападение предупреждает возможность сексуальной близости, защищает от пугающей перспективы запретных сексуальных отношений? И не потому ли эти отношения запретны, что они гомосексуальны, что «крупное животное» явственно фаллично — обладает острым, всюду проникающим хоботом, да еще, как говорилось ранее, что-то вынюхивает своей «похотливой мордой» и является «знатоком и ценителем нор»?

Агрессия как защита от пугающей действительности, от живой жизни, столь же возможна (и столь же непродуктивна), как и защита Лужина, как аутоагрессия — уход из жизни.

Н: …когда я пытался рыть в разных местах, оно могло меня услышать; правда, роя землю, я произвожу очень мало шума, а если бы оно меня услышало, и я что-нибудь заметил бы, оно должно было хотя бы делать частые перерывы в работе и прислушиваться… Но все оставалось неизменным…[121].

А: Действительно, вырытая нора ничего не изменила для Неизвестного: все так же угрожал окружающий мир, все так же подбиралось крупное животное с острым хоботом наперевес; призванная защищать нора не спасла, но оказалась хрупкой и уязвимой, как и собственное тело.

Хрупким и уязвимым оказалось и тело самого Франца Кафки. Он умер в возрасте сорока одного года от туберкулеза.

Часть 2. Статьи по прикладному психоанализу

Масяня как зеркало русской регрессии[**]

Во-первых, сразу хочу заявить, что никого не намерен обидеть термином регрессия. Как известно, в психологии вообще нет обидных слов. Тем более это касается психоанализа, где грандиозно-эксгибиционистские потребности Хайнца Когута или параноидно-шизоидная позиция Мелани Кляйн означают всего лишь нормальные отношения здорового младенца с мамой. Что же касается регрессии, то этот термин и вовсе необидный. Например, один мой знакомый психоаналитик использовал его в том же смысле, что и митьки фразу «оттянуться в полный рост». Он так прямо и говорил: «Мы вчера вечером та-а-к регрессировали…» Если же проникнуться большей серьезностью, то можно вспомнить, что регрессия сопутствует любому акту восприятия искусства. Древнегреческие зрители трагедии Софокла «Царь Эдип», прежде чем совместно пережить катарсис, дружно регрессировали к своим индивидуальным эдипальным переживаниям. То же самое можно сказать и о зрителях трагедий Шекспира, читателях Достоевского, созерцателях Леонардо да Винчи или Микеланджело etc.

Второе предуведомление касается употребленного в названии статьи слова «русской». Это, извините, просто для красного словца и для реминисценции. Конечно, Масяня никакая не русская, в смысле российская, она — питерская. Понимание этого плохо подвергается вербализации, поэтому примем данное утверждение просто как чувственно воспринятый факт. Может быть, в эпоху наступления глобализации и «паутинизации» не столь уж и важно, откуда родом и где живет Масяня, но все же создается впечатление, что в наибольшей степени оценить приколы ее и ее приятелей в состоянии именно житель Петербурга. Возможно, все дело в питерской манере Масяни «акать» и растягивать гласные, несколько утрированной; возможно, в некоторых географических привязках (упоминание известного питерского рок-н-ролльного клуба «Money-Honey» (мультфильм «Morgen») или знаменитых питерских архитекторов прошлых веков (мультфильм «Spb»)); возможно, в общей атмосфере случающихся с нею происшествий. Во всяком случае, одно твердо можно сказать: Масяня — жительница крупного российского города, но не Москвы, что следует из контекста некоторых мультфильмов (мультфильм «Moscow», например).

Третье предуведомление связано с предполагаемым вопросом читателя: «Почему какая-то Масяня? Почему не Лев Толстой как зеркало? Не Достоевский? Не Леонардо да Винчи? Не Андрей Тарковский или Александр Сокуров, или Ингмар Бергман?» Дело в том, что я полагаю основной задачей культурологического психоанализа анализировать то, что ныне модно называть словом «культовое». Мультфильмы о Масяне — это культовые мультфильмы. Здесь требуется некоторое пояснение. Я называю культовым не то, что назвали таковым три питерских или московских интеллектуала и два эстета. Культовое — это то, что вышло за пределы чистого искусства и проникло в массовую культуру, прежде всего в язык — основной предмет изучения психоанализа. При всем моем уважении к Тарковскому замечу, что никто не цитирует в обиходе, скажем, гениальный фильм «Зеркало». А «Двенадцать стульев» или «Бриллиантовую руку», или «Элементарно, Ватсон!» цитируют до сих пор. И в этом смысле «Масяня» сейчас — одно из самых культовых явлений культуры. Недавно я подслушивал, стоя на остановке, как три Масяни, покуривая, живо обсуждали, как скрывать свое курение от родителей. И тут одна из них сказала: «А у меня курит только мать. Так мы с отцом, помните, как в „Масяне“, теперь ей говорим: „На-а лестнице па-а-куришь, стопудово…“» (мультфильм «Download»). И все три барышни радостно и понимающе засмеялись.