Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Егошина

Но приходит Клешнин и рассказывает о болезни выгнанного Бориса, о жестокости и неблагодарности царя. После прихода Клешнина порыв:

«Я Митю не беру! Надо возвратить Бориса».

И на реплику «Я знаю сам, что виноват»:

«Большая пауза: что ты мне в душу лезешь — стыдно.

Но надо ПЕРЕЙТИ ЧЕРЕЗ ЭТО — ЭТО НУЖНО РУСИ».

И артист комментирует эту готовность Федора подставить щеку как христианский поступок: «Иисус Христос».

Но, будучи готов поступиться своей гордостью, не согласен жертвовать другими и недоумевает требованиям Бориса по доносам неизвестных осудить близких людей («Уж эти мне доносы! Я в первый раз Старкова имя слышу, а Шуйского звучит повсюду имя»):

«Как же Борис слушает ублюдков».

Появляется Шуйский, и, желая уличить злоязычие Клешнина, Федор просит князя дать слово, что тот на него не злоумышлял. Просьба Федора дать честное княжеское слово сопровождена пометой артиста: «Вот как вы живете, вот как мы живем. Вот где честность». Он опять же необидно и наглядно показывает Шуйскому «как надо» вести себя честным людям. Нам слова довольно друг для друга. Так и должно быть между своими:

«Сила веры. Восстановить ее».

После признания князя Ивана («Ты слышал правду — я на тебя стал мятежом!») царь:

«Не слышу. Повышенные ритмы.

Хочешь исповедь: я сам этого хочу. Скажу только тебе!

Все на себя беру я, на себя».

Опять же прозревает высокий дух Шуйского, высоту мотивов, которые толкнули его на измену, и готов защитить его ото всех, прикрыть собой.

Смоктуновский не раз подчеркивает высокий и сильный дух, который побеждает у его Федора телесную немощь. Но тут единственная помета в тетрадке, где артист меняет безличное третье лицо и обращается к своему герою напрямую на «ты»: «Своим поступком ты доказал, что так же высок ДУХОМ, КАК И РАНЕЕ».

Эта помета не только позволяет судить об отношении артиста к его герою, позволяет говорить также об особом взгляде артиста на события пьесы. Смоктуновский рассматривает их как череду искушений героя, искушений, которые Федору помогают преодолеть сила и высота духа, разум и чувство предвидения («философ, мыслитель, мистик, телепат»).

Тем непоправимее и больнее крушение. Увидев подпись Шуйского на бумаге о расторжении брака и пострижении Ирины в монастырь, Федор подписывает приказ об аресте Шуйских. Для Федора здесь страшна даже не разлука с любимым и близким человеком, своей Иринушкой, — страшно предательство князя Ивана, которому он так верил:

«Страшный смысл: бьют по слабому. Несправедливость».

Князь Иван поступает несправедливо. Сейчас царь не пытается понять, что стоит за поступком Шуйского, не вглядывается в человеческую душу и сердце. Яростный порыв гнева сметает обычную чуткость, понимающую доброту. Подняв двумя руками над головой печать, царь с размаху опускает ее на приказ об аресте Шуйских, не давая себе времени опомниться. Первый раз царь поступает необдуманно, поддавшись темному и гневному порыву оскорбленного чувства. Он опускает печать как топор гильотины. Царь стоит с низко опущенной головой. Все кончено. Как зафиксировал эту сцену внимательный рецензент спектакля: «Смоктуновский отваживается физически наглядно сыграть тот страшный паралич, который сковал царя. Отказали ноги, под длинной белой рубахой они чужие, недвижимые, и несчастный царь растерянно старается руками хоть как-то стронуть их с места. Они странно вывернулись в разные стороны, будто у тряпичного паяца, и не слушаются».

Как обозначил Смоктуновский стиль игры:

«Я играю не ноты, но философию».

Иначе говоря, не слова автора, но все то огромное, человеческое, общее, что за словами.

В последней сцене «ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД АРХАНГЕЛЬСКИМ СОБОРОМ» царь стоит на коленях перед собором и взывает к отцу («Ты царствовать умел! Наставь меня!»):

«Последний привет отцу доброму. Клятва на остатке веры».

Федор с момента появления уже не похож на себя. «Все вовнутрь из-за того, что посадил Шуйских», — помечает артист. Когда к нему кидается дочь Шуйского, то артист помечает:

«Посмотреть на нее оттуда».

Гнев отошел, он чувствует себя виноватым и ждет дурных известий. Он кидается к вестнику, рассказывающему о смерти Шуйского в петле. «Услышав, что князь Иван Петрович Шуйский «петлей удавился», и сразу поняв, что не удавился, а удавлен, и убийца вот он, князь Туренин, пришедший с известием, тут, забыв и себя, и свою веру в добро, и свою «светлую должность», закричит: «Палачей! Поставить плаху здесь, перед крыльцом!»». У него еще есть силы требовать расследования, обвинять и гневаться. Рассказ о падении царевича на нож точно перерезает нить жизни. Силы оставляют царя. Кровавая волна сбивает с ног беспомощность, гнев и неизбывное чувство вины:

«Не верю. Перевешаю всех вас.

Вправду? Хочешь послать ты в Углич Шуйского. Расторможенность».

Уверенность и мудрость государственного деятеля оставляют Федора:

«Вина-вина, моя вина».

Снова, помечает Смоктуновский: «Взял все на себя». Только ноша оказалась неподъемной. Подкашиваются ноги. Плохо видят глаза. Мутится разум. Вместо светлого правителя — жалкий калека («Да я последний в роде — последний я»):

«Нет более князей варяжского царствующего года.

Подумайте люди — кто вам нужен!!!

Совести — России — Любви».

«Мы видим, как отказывают, подгибаются ноги Федора. Мучительно пытается царь сделать хоть несколько шагов. Ноги больше не ходят, не стоят даже. И беспомощно сидя на земле, он старательно накрывает их подолом рубахи, натягивает его, прячет с глаз долой это ставшее беспомощным тело».

«Я путаюсь, я правду от неправды не в силах отличить» (артист выписывает на полях «Я путаюсь»). И возле вопроса к Ирине: «Что ж делать мне, Арина?» — помечает: «Крупнее вопрос». Не совет о непосредственном поступке, но вопрос, что делать со своей жизнью? Как жить дальше? Мутится разум, отказывает «видение» людей, больше нет сил нести ответственность, впереди беспросветный мрак.

И последняя запись: «Катастрофа идеи — крах». В последнем покаянном монологе уже отходит от земли («Моею, моей виной случилось все. А я хотел добра, Арина! Я хотел всех согласить, все сгладить — Боже, Боже! За что меня поставил ты царем!»). По мысли драматурга, Федор отстранялся от царских дел, по Смоктуновскому — уходил от жизни. В нелепой позе у ног Ирины затихал царь Федор. Хор пел молитву о Страшном суде, написанную Свиридовым по мелодиям старинных крюковых распевов: «Горе тебе, убогая душа…».

И в конце тетрадки как итог работы по разным линиям роли:

«Отношение к Богу,

Мите,

Шуйскому,

Ирине,

Годунову,

Женщине,

Детям,

Добру,

Правде,

Народу.

Времени.

К доброму Малому театру: крючочек-петелька».

Смоктуновский так до конца и не принял романтическую приподнятость, патетику, оперный размах «Царя Федора Иоанновича» в Малом театре. Незадолго до генерального прогона он обратился к труппе с предложением спектакль снять как несоответствующий художественным требованиям Малого театра. Он был недоволен собой, своим Федором, но имел претензии и к спектаклю в целом. «Я высказал все, что думаю об этой затее, о себе, о режиссуре, о товарищах в трагическом этом походе. Наступила тишина. Товарищи молчали, и это не было согласием, увы». Равенских со снятием согласился, но предложил отыграть генеральную, чтобы спектакль мог посмотреть художественный совет: «Тогда уж совершенно будет очевидно, что не получилось. Без прогона нечем будет мотивировать». Генеральные прошли успешно, спектакль был горячо принят публикой, особенно выделяли исполнение Смоктуновского.

Сам артист так и не почувствовал себя удовлетворенным своим исполнением. В интервью, данном после премьеры, Смоктуновский говорил о том, что спектакль Малого театра слишком помпезен, ему видится постановка более камерная. Через год повторил: «Вот уже около восьмидесяти раз выходил я на сцену Малого театра в образе царя Федора Иоанновича. И все-таки нет на душе покоя, столь необходимого для этой непростой работы». Проиграв Федора меньше двух лет, Смоктуновский покинет Малый театр, войдя в труппу Художественного театра. Спектакль останется в репертуаре, а роль Федора в течение четверти века будет успешно играть Юрий Соломин.

При поступлении во МХАТ Смоктуновский обговорит одним из условий постановку «Царя Федора Иоанновича», где он должен был быть режиссером, который при помощи Владлена Давыдова восстановит мхатовский спектакль 1898 года по режиссерским партитурам Станиславского и воспоминаниям участников спектакля. Замысел не удался, остановился еще в репетиционном периоде, но само намерение достаточно красноречиво.

Мхатовский период

Я готов идти за тобой. Туда, куда ты зовешь. Только как бы начать с «бесстыдного», а не с готового, не с его лживых сгустков.