Новые праздники - Макс Гурин

Вова понял все это через год, после меня, и я не стал ему ставить в упрек, что прошлой зимой он столь радостно надо мной потешался. Подумаешь, блядь, с кем не бывает? (Риторический вопрос, бля.)

Впрочем, конечно, все это понималось мною и раньше, но это не было чувством. Спустя полгода Жестокий Папа подослал мне в качестве второй Единственной Возлюбленной столь глубоко верующую в него Святую Елену. Я не оценил всей глубины его, папиного, самопожертвования. В том и кошмар, что живя рядом с Ленкой, я будто не с ней сожительствовал, а на повышенных тонах вел дискуссию с Господом. Теперь наоборот. Прости меня, Ленушка. А твое мнение, Господи… Как бы я хотел, чтобы оно перестало меня интересовать. Как бы я этого хотел…

XXVII

Все четыре года существования Другого Оркестра я представлял себе смысл своего и нашего музыкального творчества в том, чтобы создавать так называемое в физике «поверхностное натяжение» на говёной жидкости бесмысленной человеческой жизни. Отсюда и склонность к минимализму, само существование какового представлялось мне обусловленным открытой мной аксиомой, что всё — говно, и всё всегда одно и то же. Как и откуда все это вытекает — мне объяснять невъебенно лень, но можете быть уверены, что у меня все логично на ваш манер.

Я представлял себе весь этот окружающий пиздец в виде темной мутной и ледяной воды (видимо, Юнг прав, рассматривая образ воды как символ подсознательного начала), а нашу музыку я, соответственно, мыслил как тонюсенькую корочку более чем хрупкого льда, на который лучше только смотреть, и боже упаси наступать, ибо это конец. Так мы и жили.

При этом мы, разумеется, были молоды, и потому изначальная и она же окончательная пиздецовость мировоззренческой платформы нисколько не мешала нам счастливо и много, как принято говорить, тусоваться, вместе переживать ебаные катарсисы, как я это называю, часы-X, как это называет Добриденка, и ебать мозгА, как это называют Сережа с Вовой, неизменно радуясь тому обстоятельству, что мы друг у друга есть.

Именно тогда и как никогда мы всей тусовкой искренне ненавидели попс, потому что считали, что им занимаются одни тупицы, жаждущие тупого быдланского благоденствия. А попсом мы считали практически все, что легко воспринимается большими массами населения, что, в свою очередь, не мешало нам любить Мамонова, «Аукцыон» и прочую вполне повально увлекательную музыґчку.

Самое смешное, что мы считали так поголовно все. По крайней мере наше небольшое ядро в лице меня, Сережи и Вовы. Мало того, мы постоянно подпитывали друг друга ненавистью к одним проявлениям человеческой души и любовью к другим. Мы постоянно жадно делились друг с другом новой музыкой, новыми знаниями, и, блядь, всем нам хотелось пиздец чего.

На закате нашего существования мы даже хотели было начать подготовку культурной революции. Правящим классом со всеми основаниями была названа попса, а авангард и стремление докопаться до самой сути бытия — это якобы, блядь, угнетенный интеллигентный народ, который кроме прочего не хухра-мухра, а практически очередные новые арийцы с невъебенной волей к победе и мировому господству. Мы, во всяком случае, я, бредили фантазиями на тему, что, вот, как было бы заебись, если бы на улицах на рекламных щитах вместо всякой, как я тогда думал, хуйни типа того, что «имидж — ничто, жажда — всё» висела бы какая-нибудь авангардная крышесворачивающая поебень и так далее в таком же духе во всех отраслях человеческой жизнедеятельности до победного конца.

Впрочем, может быть, все это было только мне интересно. Я не помню, да и вспоминать не хочу. Все равно потом все пошло на хуй. Эх, блядь, даже сейчас немного грустно. Эдик Лимонкин наверно бы меня понял в иной период собственной биографии. Теперь ему по-моему тоже все по хуям. Он старый, я старый. Хули с того, что он мне с большим успехом годится в отцы.

Хотя, бесспорно, было время, когда я не отсекал, ЧТО конкретно в литературе с семиотической точки зрения соответствует тому же самому в музычке, в силу чего какое-то время вполне безбедно сосуществовала в моей координатной системе всякая сложная модернистская и поставангардная писанина с самой натуральными попсовыми песенками, где много ритма, драйва, кайфа и леший бродит, будучи нетрезв, обкурен, обколот и счастлив, как сам ДиОнис.

А про соответствия я понял позже, а ещё позже, ради чего, как говорит Сережа, речь веду, понял, что ни хуя я не понял и, наверное, никогда не пойму, потому что всё — ещё большая хуйня, чем ранее предполагалось.

Но тем не менее, я расскажу, как я про соответствия понял. Когда мы собрались в Другой Оркестр, я хотел со Славиком Гавриловым просто лиричные и за-душу-берущие песни мочить. А потом Вова всех на авангард раскрутил. Хотя я ещё тогда подсознательно чувствовал, что не стоит поддаваться, потому что мне казалось, что Вова так на ентот евангард (это Имярек так говорит «евангард») разгубастился лишь потому, что не пережил того, чего я пережил. То есть, пусть он не обижается, но когда мне было пятнадцать лет, я не металлистом был, а что такое авангард не в двух (как, впрочем, и в двух тоже) словах объяснить мог. Вова же от этого охуел позже, в то время, когда появилась возможность действовать. Короче, я подумал, что так Небесному Папе значит угодно, и поддался, блядь, евангарду на всю голову. А со своей водолейской гибкостью мировосприятия, я уже через пару недель понял, что все правильно, потому что в литературе я же уже давно авангардом занимаюсь, а коли считать себя цельной личностью, то музыка тоже должна из души идти, а душа у меня авангардная вроде бы, подумалось покорной слуге. Так и началось наше общее охуение, хотя это, конечно, самый счастливый период в моей непростительной жизни.

И я стал слушать музыку не для того, чтобы получать от нее удовольствие, а для того, чтобы разбираться в чужой авторской душонке, и именно в этом постепенно и стал огромное удовольствие находить. То есть, блядь, как я теперь понимаю (хотя на самом деле я и теперь ни хуя не понимаю ни в чем, а тем паче в себе), произошло со мной то же самое, что и в тринадцать лет после ебаного «Воскресения» Толстого, только теперь не в литературке, а в музычке.

XXVIII

(ХОТИТЕ ЗНАТЬ, О ЧЕМ НАПИСАН РОМАН НИКОЛАЙ-ГАВРИЛЫЧА «ЧЁ ДЕЛАТЬ?» ОН НАПИСАН О ТОМ, ЧТО В ЭТОМ МИРЕ НЕТ НИЧЕГО, КРОМЕ ПОШЛОСТИ, И С ЭТИМ РЕШИТЕЛЬНО НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ! Был бы он жив, он бы вам, потомкам, блядь, подтвердил, что я прав.)

XXIX

(Я только что вернулся из гостей от семейной пары своих не-друзей и бывших других оркестрантов. Я ужасно люблю их, и это чистая правда, чище каковой не припомню из жизни ещё более других известных мне по другим каналам персонажей, но… Сколь угодно много и искренне способен я хохотать в нашей старой, проверенной временем тусовке, сколь угодно на что способен я в нашей старой, проверенной временем тусовке, но… Я один всегда. Как же я устал быть один, а ещё жить целую вечность, и никогда во всей этой вечности, блядь, не буду я не один. Люди могут любить друг друга и жить бок о бок тридцать лет, но всегда оставаться одинокими. Лучше даже сказать, что по другому они просто не могут, потому что им не дано. Пиздец всем цивилизованным котятам! Я не знаю, как так вышло. Помнится, так было не всегда. Я до сих пор не могу, да уже и не хочу разбираться, кто виноват в этом. Никто не виноват. Иногда мне кажется, что просто времена изменились, а иногда болезненно ощущаю я, что меня просто элементарно предали, то есть просто никогда и не были моими единомышленниками. Что тут поделаешь? Неужели я виноват в том, что когда мы вместе играли, это не было для меня игрой, потому что я был взрослее и тоньше чувствовал этот ебаный мир, и если чего говорил то, не потому, что был юн и так далее, а потому что от и до создан Богом только для того, чем жил и сейчас живу. Неужели я виноват, что не понял сразу, что это только у меня была взрослая жизнь и взрослая ставка, ещё более, как водится, превосходящая первую, а у остальных оркестрантов было детство, юность и развитие за мой счет? Видит Бог (ведь, правда же, ты все видишь. Ты ведь не слепой. Это уж слишком страшно. Не всегда добрый, если не сказать злой, да ещё и слепец!), я в этом не виноват. У меня это не было детством. У меня это была работа. Я никогда, ни на секунду не думал, что развлекаюсь. И простите меня за то, что вы считаете меня плохим другом. Вы же понимаете, что вас раздражает во мне только одно: то, что я всегда и везде и во всех ситуациях не позволяю себе забыть (или это Папа мне не позволяет), что я здесь, на этой земле для того-то и того-то; я всегда помню, что я твой, Папа, резидент в этой ебаной поебени земной, что я работаю на человечество. И ты прости меня, Добриденечка, что мне всегда, и сейчас и раньше, было по хую, что мне скажет о моем творчестве Сережа, ты, Вова, а тем более Дулов (хотя и у меня бывают минуты душевной слабости). Мне по хую вообще кто чего скажет! Меня Папа сюда для этого послал, и я буду всю жизнь делать то, что он внушает мне считать нужным для человеков. А если кто-то там не способен ощущать свою кухню «частью вселенной», блядь, так это не наша с Папой вина! Не для дружеской тусни, а для мира пишу я свою, с позволения сказать, прозу, свои стишки и свои песенки и странные музыґчки. Не для того, чтоб развлечь тебя, милая моя Ирочка Добрый-день, сочиняю я свои попсовые песенки, а для всей совокупности, а когда мне иногда кажется, что это, скажем, делается для тебя и для Катечки Живовой и ещё там для пары-тройки, так это в минуты слабости, когда Сережа твой совсем меня сомнениями, своими, в сущности, заебет. Такие ощущения, что все для друзей только, всеми людишками, устремленными ввысь, испытываются, когда нет причин радоваться окружающей поебени. Даже Папа на кресте сомневался. Прости меня за это, Добриденка. Я не виноват в этом. И вообще это не может считаться виной. Если перед тобой не стоят такие проблемы, то вместо того, чтобы проводить надо мной психоанализ, который, как ты знаешь, ни к чему не приведет, ибо я тебе не пример из книжки, которую ты читаешь, потому что в аспирантуре другие «умники с бородами» велели или их подружки, толстожопые тетеньки с научными званиями и с толстыми сумочками, набитыми яичками и помидорчиками с огурчиками, что, в особенности, Имяречку мою всегда добивало; и обижаться на то, что я, де, с твоей точки зрения — говно, ты уж лучше просто тихо радуйся, что не на твою долю выпала вся эта пожизненная каторга во имя благоденствия Папочки.