Высоко над уровнем моря - Олег Метелин

Собеседник Варегова это понял раньше.

– Коллега, значит, – с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он-то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них всех, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься…

Или просто вздохнут от жалости: «Господи, кем ты стал…» Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка… Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А близкие останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

… – Меня Андреем зовут, – негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, – Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе…

– Протас! – окликнули его, – Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

– Счастливо, доброволец…

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

… – Слушай, Варяг, – рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

«Вот паскуда, – лениво подумал Варегов о назойливом „черпаке“, – Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?»

– Чего тебе? – произнес он вслух.

– Ты родом откуда, из Ярославля?

– Ага.

Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

– А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи… А я моряком хотел стать. Два раза в «мореходку» поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

– Ну? – Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

– А мне в ответ: «Моряк должен быть всесторонне образован». Все-сто-рон-не!!! …мать! – выругался Мухин, – Слушай, студент, натаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

«От тебя поддержка, как от козла молока», – подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

Ладно, – произнес он, – Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

– Отдыхай, – милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавших над минометом.

«Одиночество – наш неизбежный спутник, Вадик. Это проклятие каждого мыслящего человека – быть одиноким среди людей, „средь шумного бала“. Я почему-то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию…»

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно и невозможно было что-либо изменить в не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или «карантин», как его называли здесь. И жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но воспоминания о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой «отбой» и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.

Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.

Он удивлялся, но не понимал, что эпоха взросления, через которую плавно проходила Алла, для него резко сломилась. Теперь это постижение неслось на него со скоростью локомотива, и невозможно было отпрыгнуть в сторону. Чтобы не быть раздавленным, требовалось бежать вместе с ним, приноровиться к новому бешенному и жестокому ритму.

Теперь тревоги и размышления Аллы спокойно и безболезненно доходили до него, словно через толщу воды. Письма семнадцатилетней девушки из Ленинграда все меньше будили в нем ответный порыв к откровенности. Что откровенного Вадим мог ей написать? Врать или отделываться общими фразами ему не хотелось. Он не верил, что сумеет сохранить эту девушку для себя: впереди были полтора года армии, полные неизвестности, но зато прекрасно излечивающие от иллюзий. Миры его и Аллы все больше расходились друг от друга.

Вадим лежал у куста и смотрел на склон противоположной горы. Он был здесь совершенно один и был доволен, что его оставили в покое.

Состояние покоя, такое редкое теперь, радовало его. Там, в Амурской области, в прежней воинской части, он выкраивал десяток минут, чтобы уйти в тайгу и остаться там со своими мыслями. И хотя тайга начиналась сразу же за стенами казармы, приходилось ловчить, чтобы устроить небольшой отпуск для своего внутреннего мира.

В армии никого не интересовало то, что творится в его душе. Но Варегов был частью механизма, в котором, во избежание сбоев в работе, не оставляются детали машины без внимания. Часто предвзятого, продиктованного не лучшими побуждениями, но всегда искреннего. Нет, в армии не чувствовал себя одиноким, он мечтал об одиночестве.

… – Отдохнул? – над Вадимом стоял сержант, командир его нового отделения, новой семьи.

Вадим не знал, как его зовут, даже не торопился узнать. Квадратный «дембель» находился на иерархической лестнице так высоко, что Варегов лишь издали взирал на него с каким-то внутренним почтением. Да и командир не баловал вниманием Варегова, вполне полагаясь на педагогические таланты солдат – старослужащих.

Сержант в отделении и во взводе пользовался авторитетом, не уступавшим лейтенантскому. Вадим услышал сегодня утром от перешедшего на почтительный шепот Мухина, что тот раньше был замкомвзводом, потом «наступил комбату на мозоль» и оказался в командирах отделения.

Каким образом он наступил на эту самую «мозоль», и что она из себя представляла, Вадим не стал интересоваться. Просто проглотил информацию. Излишнее любопытство в армии не поощряется.

Теперь сержант сам спустился к Варегову из заоблачной выси и даже обращался к нему. Вадим не был готов к такому вниманию и вместо ответа только пожал плечами: скажешь «да» – получишь какое-нибудь задание, «нет» – посчитают за «шланга».

Впрочем, командиру отделения был не нужен его ответ.

– Пошли, – произнес он, – Отсалютуешь из миномета в честь своего восхождения. Стрелял когда – нибудь из него?

В карантине Варегов пулял только из автомата. Именно «пулял» – не попадая на мишени ни во что ближе «восьмерки». Это решило его участь: несмотря на курс университета за плечами, учиться в сержантскую «учебку» его не послали.

– Фигфак, он и есть фигфак, – заметил тогда командир роты, обнаруживая познания в прозе Виктора Курочкина.

Вадим тоже читал классика военной литературы, а студент еще не успел выветриться в нем за две недели службы. Поэтому он с гордостью ответил тогда:

– Я сугубо гражданский человек!

Старший лейтенант запомнил реплику «сугубо гражданского человека» и решил доказать обратное. Отныне Вадим не вылазил из нарядов в течении всех трех оставшихся недель карантина. В то время как рота благодушествовала (то есть попросту спала) в темном кинозале во время просмотра очередного патриотического фильма «про войну», он пеньком торчал на «тумбочки». И увидев у входа своего воспитателя, старательно орал, вытаращив по-уставному глаза:

– Рота, смирно!

Голос гулко раскатывался по пустой казарме, и роль роты, которой полагалось становиться по стойке «смирно», выполнял дежурный. Сержант, как черт из табакерки, выкатывался из каптерки, где гонял чаи с «дедом» – каптерщиком, и невнятно, но очень внушительно бубнил:

– Трищстарлейтенант, вротмоегодежурства происшествнеслучилось!

«Трищстарлейтенант» окидывал строгим оком застывшего дневального и медленно, исполненный собственной значимости, удалялся в канцелярию, где его уже поджидал замполит.