Женщины в игре без правил - Галина Щербакова

Алка сама по себе пришла к мысли, к которой многие не приходят никогда. Она боится войны потому, что потом бывает послевойна. Насмотрелась на видаке фильмов про все эти корейско-вьетнамско-афганские синдромы. Ужас ведь!

Когда-то пришла домой, а родители лаялись по поводу обмена, отец весь красный, мать — синяя.

Она им тогда на полном серьезе сказала:

— А вы друг друга стингером! Стингером!

Отец сразу понял и ушел, хлопнув дверью, а мать, не расслышав ее слов, ходила за ней и спрашивала: «Что ты ему сказала? Что?»

Павел Веснин. Бедная женщина протянула кому-то руки, а он оказался Павлом Весниным. Она ей сказала:

«Если я умру, запомни…» Чтоб его убить? Ну, ты даешь, мамочка… Я должна убить человека, потому что ты у меня простодырая, тебя можно извалять в простынях и бросить… Почему она поперлась в Склиф? Может, она его сама убила? Или, на крайний случай, сломала ему лицо?

Ну что за бестолочь женщина, ее дорогая мамочка! Что за бестолочь!

Алка открыла холодильник и присвистнула от удивления.

Такие деликатесы она, конечно, видела, их теперь полным-полно, но чтоб в их холодильнике!

Ты богатенький Буратино, Павел Веснин! Ты обкормил мою маму заморскими паштетами, и в троллейбусе ей потом, после тебя и твоей еды, уступили место как умирающей. Ее с них рвало, с тебя рвало, Павел Веснин!

Она понесла матери горячий чай, но та крепко, прямо как-то безнадежно спала и даже свистела носом, ее длинная шея была вытянута как бы вверх, если бы дело не происходило на подушке. Алка укрыла мать пледом, пусть хорошо угреется, закрыла дверь в комнату и задумалась.

Уехать от матери она не могла, но бабушка вернется вечером, не найдет ее на даче и спятит. Значит, надо сейчас же идти" к автомату и сказать, что она, Алка, в Москве, а бабушка пусть себе едет спокойно или спокойно остается — ее дела.

Алка сейчас и о бабушке думала плохо. Не в том смысле — у нее плохая бабушка, нет, это нет… Она думала, что бабушка передала своей дочери женское неумение, что, проживя в одиноком самолюбии всю жизнь, бабушка и Елену так воспитала, теперь эти две неудачницы начнут мостить и ей, Алке, путь… Есть такой закон — закон преходящей судьбы. «Так вот — фиг вам! — чуть не закричала Алка. — Я не позволю, чтоб первый попавшийся мужик крючил мне жизнь». И тут ее пронзила боль воспоминания о том, что было с ней не когда-то — сегодня… Ведь у нее тоже было… Было это обмирание и тяжесть внизу живота и стыдная влага ног… Сейчас Алке казалось, что это она столкнула в воду этого типа, она устояла в этом оглушительном поединке, в котором действуют какие-то новые, неведомые ей силы. Они одновременно прекрасны и уродливы, слепы и зрячи, они одновременно слепоглухонемые, но из них вся сила, и страсть, и ум, и жизнь.

Так разве это можно побороть? Посмотри на опрокинутую мать! На ту девку на берегу, что распластанно лежала на одеяле пупком вверх, а всего ничего! — он водил по ее животу пальчиком.

Что же это за жуть, которая оказывается сильнее тебя?

«Никогда, никогда, никогда!» — клялась Алка, не подозревая неимоверное количество этих «никогда», мертво застывших в галактике, как застывает все, лишенное движения и смысла, а значит, и права жизни. Но она этого не знала. Сжав колени, сцепив кулачки, закусив губу, девочка клялась победить любовь, если она только посмеет победить ее.

Мария Петровна глазам своим не поверила, когда дверь ей открыла Алка.

— Новые дела, — сказала она сурово.

— Между прочим, — в тон ответила Алка, — я у себя дома.

— Где мама? — заозиралась бабушка.

— Спит. И не трогай ее. У нее дистонический криз, и ей надо отоспаться.

— С чего на этот раз? — У Марии Петровны, хоть и не хотела она этого, из глубины подымалось раздражение. Она считала, была уверена, что есть состояния, которые вполне подконтрольны. Что есть искушение распуститься, именно искушение, которому полагается откручивать голову. Человеческое должно быть выше нервного, а если ниже — лечись, молись, трудись, да что там говорить? Много чего есть супротив искушений.

— У меня горячий чайник, — сказала Алка, видя, как по лицу бабушки проходят тени ее плохих мыслей. Что ли она их не знает! — Возьми в холодильнике что-нибудь вкусненькое. Там есть.

Мария Петровна остро почувствовала, что голодна, хочет горячего чаю, в сущности, ведь с утра маковой росинки, считай, не было. Вот попьет и уедет на дачу, а Алка пусть как хочет. Она открыла холодильник и увидела, что он полон.

— Твоя мама транжира, — сказала Мария Петровна Алке. — Живет не по средствам.

— У нее щедрый мужчина, — ответила Алка, ей почему-то одновременно хотелось и уесть бабушку-экономку, и приподнять несчастную дурочку-мать: Щедрость-то была налицо!

Мария Петровна вытащила блестящую нарезку, испытывая чувство странного беспокойства. Холодильный товар почему-то взбудоражил, но она не могла понять причину. Уже когда сделала глоток чаю и потянулась к ломтику сыра, она сообразила, что именно такой набор ей пару раз привозил Кулачев. Один к одному. Мысль была чудовищной, но не невероятной. Вот почему Кулачев знал, что у Елены нет телефона. Он ее просто знал. Он здесь бывал. Щедрый мужчина.

В этот самый момент Кулачев подъехал к дому Елены. Он не обнаружил дома Марии Петровны и решил, что она могла податься только к дочери, этой крикливой и несчастной женщине, с которой он собирается породниться. Конечно, гораздо лучше было бы без нее, но, когда выбираешь себе судьбу, глупо рассчитывать, что она обломится тебе без приклада. Судьба — понятие множественное, в ней есть все про все, этот короб может оказаться с двойным, а то и с тройным дном. Ему как раз нечего Бога гневить, подумаешь, разведенная падчерица с девочкой-подростком. Кулачев засмеялся. «Главное, во имя чего трудности». Это был его давний девиз, так — поговорочка. Разве он знал смолоду, какое значение эти слова приобретут сейчас, в эти его, может, самые важные годы? Он не был знатоком поэзии, он был далек от «гуманитарных штучек», но одно стихотворение ему очень было по душе. В нем поэт называл времена года женскими именами. Он тогда был вовсю ходок, и получалось, что стихи как бы про него и они приподнимали неразборчивость если не до уровня философии, но уж до поэзии безусловно. Сейчас иначе. Сейчас не время имени… Сейчас имя — время. Время — одна Мария. Кулачев веселился над своими нехитрыми изысками, входя в лифт, а когда двери уже смыкались, их растянули сильные мужские руки, и в лифт ввалился черный, небритый, остро пахнущий человек. Он не посмотрел на Кулачева, а стоял к нему спиной, под несвежей рубашкой угадывалась сильная спина, и Кулачев подумал: это правда, что Россия пропадает со стороны мужиков. Они — ее горе, плюнувшие на себя мужчины, безвольные, неработоспособные, равнодушные, пьющие и спившиеся, от них идет этот остро пахнущий дух тоски и разорения.

Они вышли на одном этаже и шагнули в сторону Елениной двери и оба протянули руки к звонку.

Кулачев спохватился раньше.

— Я, кажется, ошибся этажом, — быстро сказал он и пошел вниз по лестнице, но тот, другой, тоже как бы что-то понял. Он смотрел вслед Кулачеву, черное лицо его не пропускало на поверхность брожение мысли там или сердца, но сделал он то же самое: пошел вниз по лестнице.

Кулачев шел и смеялся, что дурак и чуть не подвел женщину. И еще жалел Елену, что ее «пришелец» именно из тех, о которых он только что безжалостно думал.

Павел же Веснин спускался без мыслей и чувств. Весь день, с той минуты как он узнал, что Наташа умерла, его хватило из разумных поступков на телеграмму матери бывшей жены. А потом он себя потерял. Он не знал, что он делал день. Не помнил, где был. Сюда, к Елене, он шел автоматически, просто не было на земле другого места, куда он знал, что можно идти. Он забыл имена и фамилии своих приятелей, забыл, кто он сам…

Во всяком случае, в метро у него спросили документы, и он не мог ответить, и молоденький милиционер сам достал из куртки его паспорт и сказал: «Иди, Павел Иванович, домой, а то заберу».

И он пошел сюда на автопилоте. Правда, куртки у него с собой уже не было. Значит, не было и паспорта? А у дверей появился какой-то мэн и тут же слинял. Так быстро — раз, раз ножками вниз. Умеют же люди… Веснин спускался как раз медленно, у лифта на перилах висела его куртка. «Странно, — подумал он. — Как она здесь оказалась?»

Он не помнил, что зацепился курткой, которую нес в руках, сам, а когда надо было притормозить лифт, выпустил ее из рук. Он взял ее так же равнодушно, как и оставил. Он только не знал, что мимо куртки брезгливо проходил тот самый «мэн» и думал об общей мужской порче и о том, что его она не коснулась, потому что он все рано понял, глядя на отца, дядьев, соседей, как метко выбивает их из седла некий безжалостный автоматчик.

«Не дамся», — сказал он себе в свои пятнадцать лет. И не дался. «Не уважаешь?» — кричали друганы бати за пьяным столом. «Не уважаю», — ответил он. И помнит, как они стихли, застыли, олицетворяя собой какое-то просто космическое недоумение, но один, правда, спохватился и пошел Кулачеву наперерез с лицом уничтожителя, но в дымину пьяный отец сказал абсолютно трезво: «А ну сядь на место. Не тронь его».