«Если», 2001 № 02 - Журнал «Если»

— Что вы думаете о капрале Клите? Заносчивый сукин сын? Упрямый?

— Не могу сказать, сэр. Писал стихи, как мне сообщили.

— Свяжитесь-ка с его женой. Обеспечьте ее транспортом, чтобы она встретила Клита и избавила нас от его присутствия. Скатертью дорога!

— Сэр, жена Клита умерла, пока он сидел за решеткой. Юнис Розмари Клит, двадцати девяти лет… Возможно, вы помните: ее отец был герпетологом в Кью. Жил где-то под Эшером… Смерть признали самоубийством.

— Его смерть?

— Ее.

— О, черт! Так позвоните в службу обеспечения. Избавьтесь от него. Отправьте назад в Англию.

Он взял билет на паром. Скорчился в углу пассажирской палубы, крепко обхватил себя руками, страшась воздуха, движения и еще неизвестно чего.

На шоссе он проголосовал, и его довезли до самого Челтенхема. Там он купил билет до Оксфорда.

Ему были нужны деньги, место, где жить. И еще ему требовалась помощь. Психиатра. Курс лечения. Он точно не знал, чего хочет. Только был уверен: что-то с ним не так, что-то происходит.

Он снял номер в дешевой гостинице на Ифли-роуд. На рынке отыскал дешевую индийскую лавочку готовой одежды, где купил майку, пару джинсов-варенок и прочнейшую китайскую рубашку. Он отправился в банк в Корнмаркете. На одном из счетов Клита еще сохранилась порядочная сумма.

Вечером он напился в приятной молодежной компании. А наутро не помнил ни одного имени. Его поташнивало, и он покинул дешевую гостиницу в самом скверном настроении. Выходя из номера, торопливо оглянулся. И словно увидел кого-то или что-то. Ему померещилось, что на незастеленной кровати сидит, поникнув, какая-то фигура. Но там никого не было. Еще одна галлюцинация.

Он направился в свой колледж, чтобы поговорить с казначеем. Были каникулы, и за истертыми временем серыми стенами Септуагинта жизнь застыла, будто вчерашняя баранья подливка. Привратник сообщил ему, что мистер Роббинс уехал на все утро в Уолверкоут осматривать какую-то недвижимость. Он сидел в углу кабинета Роббинса, сгорбившись, стараясь стать невидимым. Роббинс вернулся только в половине четвертого.

Роббинс заказал чай.

Как ты знаешь, Оззи, это ведь была кладовая, и с тех пор она снова стала кладовой. Сколько времени прошло? Четыре года?

— Пять лет. — Освальд Клит говорил очень тихо.

— Ну, это довольно неудобно. — Роббинс был явно раздражен. Правду сказать, даже очень неудобно. Послушай, Оззи, у меня работы по горло. Полагаю, мы сможем поместить тебя на квартире, во всяком случае, пока…

— Меня это не устроит. Я хочу получить мою прежнюю комнату. Хочу спрятаться, укрыться от всех взглядов. Послушай, Джон, ты ведь мне должен.

Невозмутимо наливая себе в чашку «эрл грей», Роббинс сказал:

— Я ни черта тебе не должен, мой друг. Жертвовал на колледж твой отец. Мы с Мэри и без того сделали для тебя более чем достаточно. И к тому же нам известно о твоих штучках в армии. Вновь принять тебя в колледж — значит, нарушить все правила, как ты хорошо знаешь.

Кладовая находилась под самой крышей дома. И выглядела совсем прежней. Свет просачивался сквозь единственный люк, обращенный на север. Это было длинное помещение с резко скошенным потолком, повторяющим скат крыши, словно какой-то великан смахнул верхний кусок резаком мясника. Здесь застыл душный запах древних знаний, просачивавшийся снизу. Клит некоторое время простоял, сердито глядя на груду старых кресел. Потом оттащил их в угол и обнаружил свою старую кровать и даже свое старое дубовое бюро, служившее ему со школьных дней. Он опустился на пыльные половицы и отпер его. Бюро хранило вещи. Одежда, книги, мяч японского летчика. Не вставленная в рамку фотография Юнис. Он захлопнул крышку и сел на кровать.

Повернув фотографию к свету, он вглядывался в цветное изображение лица Юнис. Миловидное — да, чуть глупенькое — да. Но она была ничуть не глупее его. Любовь была пыткой, только подчеркивавшей его собственную никчемность. Разумеется, на женщин обращают больше внимания, чем на мужчин. От собратьев мужчин ты не ждешь ничего. Как и от собственного чертового отца. Все эти сигналы, которые женщины подают, сами того не замечая, предназначены для того, чтобы приковать твое внимание…

Человеческая физиология и психология, подумал он, очень хитро рассчитаны — на максимум встревоженности.

Неудивительно, что он превратил свою жизнь в миниатюрный ад.

Позднее он вышел в город и напился, прогрессируя от эля через водку к дешевому виски в убогом баре.

Утром он чувствовал себя очень скверно. Встал на кровать, чтобы выглянуть в световой люк. За ночь из мира словно бы высосали все краски. Шиферные крыши Септуагинта лоснились от сырости. А за ними — шиферные крыши других колледжей вдалеке, замкнутый ландшафт шифера и черепицы с жуткими пропастями между островерхими холмами.

Через некоторое время он собрался с силами, надел ботинки и прошел по чердачному коридору, спустился по трем маршам лестницы. Каменные ступеньки были истерты подошвами студентов, которых из столетия в столетие селили в келейках с дубовыми дверями, чтобы они всасывали столько знаний, сколько сумеют. Деревянные стенные панели были исцарапаны и хранили следы пинков. «Как похоже на тюрьму», — подумал он.

Выйдя во внутренний двор, он ошалело огляделся. Одну сторону квадрата занимало здание Совета колледжа. Подчиняясь внезапному порыву, он пересек мощенный плитами двор и вошел внутрь. Здание было построено в колониальном стиле — высокие окна, тяжелые, будто в четверть сложенные панели. Между окнами висели портреты жертвователей, поддерживавших колледж в прошлом. Портрет его отца исчез со своего места в самом конце ряда. Теперь там висел портрет японца в академической мантии и шапочке, безмятежно созерцавшего мир сквозь стекла очков. В одном углу служитель полировал серебряные призы. И подошел спросить с въедливой угодливостью, присущей, как помнил Клит, всем служителям колледжа:

— Не могу ли я помочь вам, сэр?

— Где портрет сэра Вивьена Клита, который прежде висел здесь?

— Это мистер Ясимото, сэр. Один из наших последних жертвователей.

— Я догадался, что это мистер Ясимото. Но спросил о другом видном жертвователе, Вивьене Клите. Его портрет прежде висел здесь.

— Видимо, его убрали, сэр.

— Куда? Куда его убрали?

Служитель был высокий, тощий, с лицом, обтянутым очень сухой кожей. Он нахмурился, будто выжимая из нее последнюю каплю влаги, и сказал:

— Вероятно, в буфетную, сэр. Помнится, в прошлый зимний триместр туда перенесли жертвователей помельче.