Низверженное величие - Слав Караславов

Всякий раз, как Константин Развигоров задумывался над поступками брата, его тянуло окунуться в прошлое. В их роде была и другая черная овца. Самый младший сын старого габровца, чорбаджи Косьо, точно так же изменил общесемейной практичности. В то время как отец вернулся из Цюриха, Гатю Развигоров уехал учиться философии в ту же страну. Поначалу все шло хорошо, но, вернувшись домой, он вдруг отказался от предложенной ему должности учителя и принялся писать стихи, рассказы и романы. Стал проповедовать самые модерные литературные течения, заимствованные в западных странах. Его имя прогремело. Не было литературного журнала, который хоть что-то не напечатал бы о нем, либо похвальное, либо острокритическое. Но и он не сидел сложа руки. Его статьи были злобные, ядовитые, желчные. Он ездил по стране, делал доклады, организовывал чтение собственных произведений.

В молодые годы Константин Развигоров слушал, как он говорил о своих литературных симпатиях, но, будучи практичным человеком с сильно развитой габровской жилкой, не видел пользы от литературных занятий своего дяди. Дядя отличался и от отца, и от деда, и от всех, кого он знал в своем роду. Что-то нереальное сквозило в его словах, во взгляде, в оценках, которые он давал пишущим собратьям. Никаких воздушных замков не строил молодой Константин Развигоров, получивший два высших образования. Но нечто подобное обнаруживалось в легковерном характере брата Бориса, в его широкой наивной улыбке. Творчество дяди, Гатю Развигорова, ничем не содействовало правовой и финансовой деятельности Константина Развигорова, и поэтому он даже не хотел с ним встречаться. У него было чувство, что разговор между ними стал, бы пустой тратой драгоценного времени. О развитии этой ветви рода Константин Развигоров получал сведения из третьих рук. Так, например, он знал детей Гатю, но какое они получили образование и что делают, он не интересовался. Недавно в случайно попавшемся журнале он прочитал под какой-то неясной картиной надпись «Василий Развигоров» и спросил Михаила:

— Кто это?

— Не стал ли ты коллекционером? — пошутил Михаил.

— Коллекционером? Глупости, — возразил он.

— Это один модный молодой художник…

— Есть ли у него что-нибудь общее с нами?

— Есть, он сын писателя…

— Смотри ты, каков…

— В каком смысле «каков»?

— Да так…

Отец уже хотел сказать — каков дурак, но вовремя сдержался. Он вспомнил анекдот, который часто рассказывался в их семейном кругу. Когда старый чорбаджи Косьо понял, что Гатю изменил призванию и начал писать книги, он спросил:

— Ладно, но где у него книжная лавка?

Константин Развигоров затруднялся признать рисование серьезным занятием. Очевидно, однако, что та родовая ветвь, которая плодит людей, витающих в облаках, продолжает развиваться, не считаясь с его мнением. Наблюдая за формированием своих детей, он опасался лишь за младшую, Диану. Она ходила по этой земле с отсутствующим видом. Ее мир был построен на фантасмагориях таких людей, как его дядя и Василий Развигоров… В сущности, чего он хочет от девочки? В немецкой гимназии ее только хвалят, домой приносит одни отличные оценки… Что ему еще надо от нее?! Старшая ведь доставляет ему больше забот.

Словно нет уже сыновей в знатных болгарских семействах — она вцепилась в этого немецкого офицера. Верно, он из богатого благородного рода, но ведь иностранец! Александра не только получила имя в честь бабушки, но и унаследовала ее слабости. Эрих фон Браувич! Фон! Большо-о-е дело. В сущности, можно ли понять в этом мире, кто тебе говорит истину, а кто лжет? Столько фальшивых титулов знает человечество, одним больше или одним меньше — не важно… И все же офицером по специальным поручениям не всякий становится! Нужно и благородство, и доверие. А этот потому и прикреплен к немецкому командованию…

Развигоров включил электричество, и круглый абажур над его головой наполнился молочной белизной. В тот же миг тяжелый булыжник, разбив стекло, ударил ему в спину. Он взял его, с отвращением покачал в руке и встал, чтобы уйти в комнату. Жена давно ждала его, хотела похвастать новой прической. Развигоров нашел легкий способ доставлять ей радость: похвалу. И он не жалел слов, даже особенно не всматриваясь в работу парикмахера, потому что мысли его были заняты кандидатом на руку Александры. Молодой человек неплох, но, как ни говори, все же чужая кровь и чужой воин… Борис поступил бы хорошо, если б не приводил его в дом, но так вот водится… человек не может избежать ни славы, ни позора, как было сказано кем-то из великих мыслителей…

Они направились в Острую долину. Луна, какая-то безучастно-холодная, уже садилась, и легли тени, как после захода солнца. Все прошло хорошо, не считая легкой раны Добрина в руку. К счастью, кровеносный сосуд не был затронут, пуля прошла через мышцу и, срикошетив, просвистела недалеко от уха. Выстрел был единичный, и Добрин запомнил его не столько из-за боли, сколько из-за свиста пули. Молодой партизан в первый раз участвовал в бою с полицией и потому с таким возбуждением рассказывал о ранении. В сущности, ему трудно было признаться, что при виде крови, вытекавшей из рукава, он почувствовал себя плохо и, забыв обо всех и обо всем, уткнулся головой в камень. И тут холод вернул ему чувство реальности. Добрин толкнул товарища и показал, что ранен. После первого испуга он пришел в возбуждение, которое долго держало его в приподнятом состоянии духа, вызванном радостным чувством, что он разминулся со смертью.

Дамян очень хорошо понимал Добрина. Так они с Велко чувствовали себя, когда ушли целыми и невредимыми из сенника ятака. Это странное происшествие часто вспоминалось, и каждый по-своему толковал свои переживания. Он до сих пор не может забыть, каким белым стало лицо комиссара, а тот в свою очередь говорил, что лицо Дамяна светилось, как пшеничная солома. По сути, то же самое подумал Дамян о лице Велко, и он готов был спорить, кто тогда сказал это. Но главное — они спаслись. И когда в темноте шли по сельским лугам, то испытывали странный душевный подъем. И, как ни старались его скрыть, он давал о себе знать в любом слове, произнесенном шепотом, в любом жесте. Тяжелые бурки высохли, полегчали, и шаг стал более спорым. Когда они вошли в горы, хорошо им известные, то сразу же почувствовали себя дома. Тропинка вела вверх, к заброшенной часовенке, давнишнему скиту, оставшемуся от разрушенного и забытого монастыря. В ней они часто останавливались, чтобы отдохнуть. За амвоном была широкая доска, которая служила им кроватью. Обычно они чередовались: пока один спал, второй стоял на часах. И в тот раз они двинулись к часовенке.

Хорошо, что Велко споткнулся о какой-то корень и упал. Это вызвало шум, и три выстрела, один за другим, раздались в ночи. Они нарвались на засаду. Неприятный сюрприз, второй раз за сутки, побудил их залечь, а затем незаметно отойти. Когда они лежали, то слышали приглушенный разговор; говорили те, оттуда, спорили: один утверждал, что какое-то животное перебежало через тропинку, другой — что видел человека. Человека ли? Пойдет ли человек один в такую темень? — был ответ. И все же, чтобы не было сомнений в их присутствии, они выпустили еще три пули, которые ударились о камень на тропинке, и искры брызнули недалеко от головы Дамяна. Тогда Велко встал и дал по голосам залп из автомата. Из часовенки ответили тем же. Им повезло, что тропинка в этом месте круто поворачивала и комиссар споткнулся на самом повороте. Помогли и толстые деревья, защищавшие от пуль. Так они вторично спаслись. Те не решились преследовать в темноте, лишь голоса, громкие, провоцирующие, долго звучали в глубокой горной ночи.

И сегодня Велко не может объяснить, зачем ему понадобилось разрядить в темноту целый магазин, когда те даже и не знали, в кого они стреляли: в человека или в животное. Без его нетерпеливых выстрелов комиссар и Дамян отошли бы совершенно незаметно. Дамяну причина была ясна. Этот всплеск гнева и безрассудства был вызван единственно тем возбужденным состоянием, которое они испытывали после того, как удачно избежали первой ловушки. Воспоминание о ятаке имело и свой конец, не очень приятный, но суровая реальность создавала и такие случаи, которые потом на всю жизнь врезались в память.

Они предупредили окружное партийное руководство, но товарищи им не поверили. И это неверие было оплачено человеческой жизнью. Один из нелегальных партийных работников воспользовался услугами того ятака, но по дороге в соседнее село был застрелен из засады. Его проводник, понятно, спасся и живым-здоровым вернулся домой. Эта смерть подтвердила первое подозрение, и было дано указание ликвидировать ятака. Тогда спецотряд еще не был создан, и поручение пришлось выполнять Дамяну и Велко. Поздним апрельским вечером они осторожно постучали ему в окно. Когда он понял, что это те самые, то поспешил открыть и пригласил их войти, но они отказались, попросив его показать дорогу к соседнему селу, где им надо найти некоего Бодуру, рекомендованного в качестве ятака. От него же хотят одного: чтобы он отвел их в село, где они останутся у Бодуры дня на два-три, а он вернется домой в тот же вечер. Эти слова его успокоили.