«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века - Тимофеева Татьяна Юрьевна

Признаки перемен стали ощущаться очень быстро. Многие из тех, кто еще вчера дружил семьями, домами, обнаруживали, что один из них превратился в воодушевленного наци, говорит о том, что Гитлер послан Германии Богом и надо активно включаться в совместную работу по созданию национал-социалистического «народного сообщества». Это часто приводило к разрыву, с таким человеком приходилось быть осторожным, к тому же, у него менялись интересы[132]. Уже в апреле 1933 г. после первых антиеврейских акций и принятия национал-социалистического закона о профессиональном чиновничестве, запрещавшего в равной степени неарийцам и политически нелояльным гражданам занимать посты на государственной службе, в том числе в системе образования, юридических учреждениях и т. п.[133], многие «истинные арийцы» смогли улучшить свое положение, заняв освобождавшиеся рабочие места[134]. Повышение по службе или тем более получение работы изгоняло мысли о том, за чей счет это произошло.

Верные тезису об аполитичности семьи как в воспоминаниях, так и в интервью[135] люди пытаются затушевать изменения, наступившие в повседневной жизни после января 1933 г. Тем интереснее, что эти перемены отражаются ими помимо воли, иногда сразу же после утверждения о продолжении «обычной жизни». Но обычная жизнь теперь происходила на фоне маршей и государственных праздников, выкрашенных в коричневые цвета, а если человек отправлялся в гости, то в таком большом городе как Берлин он почти всегда рисковал быть затянутым в водоворот очередного массового митинга и должен был слушать часовую речь того же Геббельса, не имея возможности, а то и не смея выбраться из плотной толпы.

Коммерческая культура с обилием свастики расцвела пышным цветом. «Табачные фабриканты (очевидно, еще не подозревавшие, что Гитлер не переносил табачного дыма) поспешили выпустить новые марки сигарет с такими названиями, как „Команда“, „Тревога“, „Новый фронт“, „Барабанщик“, „Товарищество“… В окнах магазинов прохожие могли любоваться на портреты фюрера, окруженные цветами наподобие алтарных композиций. Газетные киоски бойко торговали открытками и всевозможными сувенирами с изображениями Гитлера. Дешевые издания „Майн кампф“ раскупались тотчас же по их поступлении в книжные магазины»[136]. Этот кич потребовал даже обратной реакции нацистских властей. Тот же Геббельс вскоре запретил несанкционированное использование изображений Гитлера[137].

Тем не менее вне зависимости от отношения к нацизму жители Берлина одними из первых осознанно или неосознанно отмечают новое оформление повседневности. «Берлин в первый год нацистского правления еще остается двойственным, двусмысленным. Но очень скоро начнутся карательные рейды штурмовиков»[138]. И очень скоро жители поймут, что новой власти лучше не противоречить. Горькая шутка тех времен гласила: «В народном сообществе больше нет пруссаков, баварцев, тюрингцев и саксонцев, есть только браун-швайгцы [в дословном переводе — „коричневые молчуны“ — Т.Т.]»[139]. Дети в одном из немногих жилищных товариществ Берлина — Линденхофе — поначалу были огорчены, что детские праздники в их парке заменены теперь концертами для членов СА или трансляциями речей фюрера. Своими криками и играми вблизи они мешали этим мероприятиям. Товариществу пришлось издать специальное распоряжение для родителей о недопустимости таких случаев[140]. В воспоминаниях люди отмечают как счастливое стечение обстоятельств тот факт, что вокруг них было окружение, которого не надо было бояться, требовалась только большая осторожность в высказываниях, — «много раз меня об этом предупреждали», — отмечает тогда «молодой и жизнерадостный» мужчина, симпатизировавший социал-демократической партии, и на вопрос, почему он и его товарищи не организовали сопротивление, отвечает со всей степенью открытости: «Откуда было взять мужество? Мы были людьми, которые просто хотели выжить»[141].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Самоцензура своих слов, разговоры шепотом быстро станут нормой, но потерянная свобода не представляется той ценностью, за которую надо бороться до конца. Ведь новый режим отличается необыкновенной поступательной динамикой и буквально каждый день реализует какие-то нововведения. Скоро они должны дать результаты — все тот же порядок, работу, стабильность… Да и дома всегда можно «отвести душу» с самыми близкими людьми, предварительно выслав детей в их комнаты. «Никто не мог подумать тогда о плохом»[142]. К концу первого года правления нацистов произошла не только полная трансформация политической системы Веймарской республики в режим национал-социалистической диктатуры. Было унифицировано общество и произошла самоунификация большинства людей, так или иначе, с чувством неизбежности, надеждой или воодушевлением нашедших для себя и своей семьи путь интеграции в новое государство[143]. Вместе с поздравлениями с Новым годом в семейных дневниках записаны пожелания на будущее: «Если бы только фюреру удалось претворить в жизнь свои идеи, если бы только ему удалось держать все в своих руках так крепко, чтобы это осуществилось! Горе Германии, если это не произойдет!»[144]. И пусть внешне в семьях продолжалась «обычная» повседневная жизнь, с ее заботами и обыденностью, но вскоре нацисты обратят свое пристальное внимание и на частную сферу жизни человека. «… нам предстоит свершить еще много чудес. Борьба продолжается, — не устает повторять фюрер, — Мы должны продолжать борьбу за умы и сердца немцев… Мы вступаем в трудный период. Вся жизнь должна превратиться в борьбу»[145].

Порядок по-нацистски. Жизнь под контролем НСДАП

Среди многообразия факторов, влиявших на повседневную жизнь в Берлине и во всей Германии в период национал-социализма, сразу можно вычленить один, самый главный, определявший вплоть до начала Второй мировой войны лояльное отношение большинства немцев к режиму: решение проблемы безработицы и экономической нестабильности. Большинство немцев не задавались вопросом, как, для чего и каким образом создаются новые рабочие места, проходят широкомасштабные государственные акции. Тот факт, что глава семьи после тяжелых лет безысходности или неуверенности в завтрашнем дне получил работу, сохранил и расширил дело[146], а жена смогла при желании сосредоточиться на материнских обязанностях и ведении дома, то, что семья получила больше возможностей для планирования и проведения досуга, практически без исключения присутствует во всех воспоминаниях и упоминается первым для оправдания конформистского отношения к режиму, осуждаемого с сегодняшних позиций. «…Он дал работу и сделал Германию сильной», — рефрен многих интервью и мемуаров[147].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Изменение материального положения семьи в лучшую сторону, хотя и произошло это не сразу, влекло за собой цепочку перемен во всей повседневной жизни, воспринимаемых как следствие положительных сдвигов в стране, остальное отходило на задний план. Аттрактивные, особенно для детей и подростков, стороны новой жизни: марши, утрированная ориентация на молодежь, расширенные возможности в проведении свободного времени, турпоездки и т. п. усиливали впечатление новизны и «пробуждения». Члены семьи и семья в целом приспосабливались к этому, сохраняя, как им казалось, в неприкосновенности традиционные буржуазные устои семейной жизни, даже возвращаясь к тому, что могло быть утеряно за годы нестабильности, — к лучшему жилью, отдыху у моря, разнообразному досугу, желанным подаркам на Рождество… Национал-социалистический антураж, пронизывавший и подчинявший повседневность, зачастую воспринимался как нечто поверхностное, веяние времени, чуть ли не мода, которой можно следовать лишь во внешних формах жизни, соблюдая «правила игры». Но так ли это было в действительности? «Третий Рейх имел двойственный облик: с одной стороны, (в большей степени пропагандистский, чем реальный) расцвет общества достижений и потребления с культом малой семьи, собственного дома, мотивациями роста, средствами массовой информации, культурой свободного времени и государством благосостояния; с другой стороны, глубокая тень террористического господства порядка, особенно для всех тех, кто не позволяет себя интегрировать — со всеми последствиями их изоляции и, где только возможно, уничтожения»[148].