Уготован покой... - Амос Оз

А снаружи лаяли собаки, и лай их, непонятно почему, обострял чувство одиночества. Быть может, какая-то дверь осталась открытой… Или электрический чайник забыли выключить… Но чайник был выключен, все двери — и окна тоже — были заперты. Лишь собаки не переставали то выть, то скулить во тьме. И Иолек все сидел в своем кресле. Он закурил, прикрыл глаза и сквозь боль попытался сконцентрировать все силы на ускользающей мысли. Он бодрствовал, охваченный беспокойством.

А снаружи дождь становился все сильнее.

3

Ионатан раздумывал над выражением «готовность рисковать жизнью», которое употребил еженедельник Армии обороны Израиля «Бамахане», описывая, как отлично действовали десантники, ворвавшиеся в пункт Хирбет-Тауфик. Он, Ионатан, запомнил быстрое отступление на исходе операции, запомнил, как тащил на спине не знакомого ему, истекающего кровью, раненого солдата. Приходилось спускаться по склонам под плотным артиллерийским огнем, при жутком сиянии сирийских осветительных снарядов. Раненый, грузный, ширококостный парень, без остановки, хрипло, жалобно, настырно твердил одну и ту же пугающе тоскливую фразу: «Мне конец, мне конец, мне конец». Иногда он удлинял последний слог «Мне коне-е-ец», так что получалось у него тоненькое всхлипывание… И я помню, как в один безумный миг вдруг решил, что хватит. Что невозможно тащить его дальше, хотя бы всего лишь еще один метр, что все уже давно вернулись на базу, и только мы двое плутаем здесь по склонам, а сирийцы гонятся за нами и вот-вот схватят меня, и если я оставлю тут же, на месте, этого несчастного, чтобы здесь прекратилась его агония, чтобы он спокойно умер между двумя валунами, вместо того чтобы умереть у меня на спине, тогда, по крайней мере, я уцелею, и никто никогда не узнает, что я сделал это, потому что нет никого, кто бы донес на меня, и я останусь в живых, и меня не убьют здесь просто так, зазря, и как я ужаснулся этой мысли: ты что, с ума сошел? да ты просто псих, ты совсем спятил, и как в ту же минуту я кинулся бежать как черт, с этим умирающим солдатом на спине, сквозь разрывы снарядов и вспышки трассирующих пуль, под минометным огнем, которым поливали нас с верхней точки Хирбет-Тауфик, той точки, которую мы не захватили — она осталась в руках у сирийцев. А этот умирающий, кровь его льется мне прямо в ухо, прямо на голову, он истекает кровью, словно продырявленный шланг, и всхлипывает: «Мне конец», и дышит прерывисто, а я бегу, и мне не хватает воздуха, и легкие мои полны запахами крови и пожара — горящего мазута, жженой резины, паленых колючек, — и если бы одна рука у меня была свободна, я достал бы из-за пояса нож и перерезал бы ему горло, чтобы перестал он хрипеть и всхлипывать, чтобы он замолчал, а я бегу и плачу как ребенок… Только чудом проскочили мы минные поля перед кибуцем Тель-Кацир, и тут я начал молить: мама, спаси меня, мама, приди и спаси меня, я не хочу умирать, мама, это мой конец, и пусть этот пес умрет, но не на мне, пусть он умрет не прежде, чем мы доберемся до изгороди кибуца Тель-Кацир, пусть не посмеет оставить меня одного… Шальной снаряд разорвался примерно в двадцати метрах от меня, это мне наука: не несись как сумасшедший, а беги помедленней. Мамочка, до чего же он тяжелый, я больше не могу… И тут вдруг я заметил, что мы уже внутри ограждений кибуца Тель-Кацир, забор из колючей проволоки за моей спиной, и такой же забор передо мной, и выстрелы, и я завопил во всю глотку: «Не стрелять! Не стрелять! Осторожно, тут умирающий, осторожно, умирающий», пока они не сообразили и не доставили нас на сборный пункт, у них в бомбоубежище, а уж оттуда нас наконец-то забрали, потому что он приклеился ко мне и кровью, и слюной, и потом, и мочой — всем, что выделяли наши тела: мы были словно два щенка, только что родившиеся, еще слипшиеся друг с другом, загаженные, слепые, мы были словно спаяны друг с другом, и, когда его снимали с меня, его ногти все еще вонзались, словно гвозди, мне в спину и плечи, его отдирали силой, вместе с кусочками моего мяса. Когда же наконец сняли, я тут же рухнул, как пустой мешок, на пол, и в тусклом свете, что был там у них, в бункере, вдруг обнаружилось, что я полный идиот и все это было ошибкой: вся эта кровь, что лилась на меня всю дорогу, словно из порванного шланга, вся эта кровь, от которой вымокла моя одежда, вся эта кровь принадлежала не тому раненому парню, который вовсе не был ранен, а просто до смерти напуган или что-то в этом роде, — кровь вытекала из меня, осколок попал мне в плечо, а я ничего не почувствовал… Ну, почти в четырех сантиметрах от сердца… Они меня перевязали, вкатили укол и уговаривали, словно маленького мальчика: «Успокойся, Иони, успокойся, Иони», а я никак не мог унять дикий хохот, пока дежуривший там врач или фельдшер не сказал: «Послушайте, у этого солдатика тоже шок, впрысните ему десять кубиков, пусть чуток успокоится». И даже в карете скорой помощи, отвозившей меня в госпиталь, всё уговаривали на полном серьезе, чтобы я успокоился, взял себя в руки, сказал им точно, где у меня болит, а я лежал на носилках и, не отвечая, рыдал и смеялся им прямо в лицо, смеялся и рычал, смеялся и хрипел, смеялся и задыхался: «Поглядите на него, ему конец, поглядите на него, ему конец», и так всю дорогу до больницы «Пория», пока не дали мне наркоз перед операцией. И обо всем этом потом писал еженедельник «Бамахане», и писал так: «Раненый вынес с поля боя другого раненого, рискуя собственной жизнью».

Ну что за клоун, говаривали наши старожилы, вспоминая о нем, с расстояния в полтора метра этот шут гороховый умудрился не попасть в быка. С расстояния максимум в полтора метра, говорили они. В быка! Бык — это же не спичечный коробок! Бык — такая огромная мишень! Но он умудрился промазать! И хотите верьте, хотите нет, но сегодня он хозяин и президент компании, владеющей сетью гостиниц на берегу океана в Майами, во Флориде, и живет себе словно лорд.

После ужина Римона и Ионатан вернулись из столовой к себе домой. О чем просила Хава, его мать, подошедшая к их столу в конце ужина, Ионатан вспомнить не мог. Но зато он помнил, что набрался мужества и ответил ей: сегодня вечером это никак невозможно.

Придя домой, они вдвоем постояли несколько мгновений возле обогревателя, потому что на улице было обжигающе холодно. Они стояли так близко, что плечо ее касалось его ладони. Он был и сильнее, и выше ее. И если бы захотел, мог бы смотреть сверху вниз на ее мокрые от дождя волосы, которые мягко и спокойно струились по ее плечам — справа волна была больше, чем слева. Он мог бы ладонью коснуться ее плеча или головы. Но Ионатан наклонился и прибавил огня, так как холод набирал силу.

В квартире их было очень тихо и, как всегда, приглушенный коричнево-красный свет пробивался сквозь абажур. Все предметы стояли строго на своих местах, словно жильцы уже покинули дом, наведя перед уходом полный порядок, закрыв за собой двери и окна. Даже газету Римона сложила перед тем, как выйти, и вернула ее на место, на низкую тумбочку. Тонкий запах чистоты поднимался от выложенного каменной плиткой пола. Возле обогревателя улеглась собака Тия. Дом отдыхал в безмолвии. Только из соседней квартиры доносился плач ребенка.

— Ох уж эти стены, — сказала Римона.

— А тебе-то что? — спросил Ионатан.

— Тонкие. Словно сделаны из бумаги.

Плач был тихим, не капризным, не раздраженным, без слов, он казался оправданным, как будто у ребенка за стеной сломалась любимая игрушка и он знает, что произошло это только по его вине, и никого другого в этом обвинить нельзя, и починить ее невозможно. Мать плачущего ребенка увещевала его, но слов было не разобрать — лишь мелодия ее голоса проникала в комнату Римоны и Ионатана.

Ионатан молча ждал, пока плач стихнет. Даже когда ребенок умолк, голос женщины за стеной продолжал излучать любовь и утешение. В этот вечерний час, думал Ионатан, настоящие люди начинают вести ночную жизнь. В больших городах мигают светофоры и их огни отражаются во влажном асфальте. Рекламные щиты вспыхивают всеми цветами радуги. Пружинящий бросок — и машины новейших марок заглатывают участок дороги от светофора до светофора. Их шины шуршат, словно что-то нашептывают. Настоящие люди ведут эти машины, несутся своей дорогой туда, где течет настоящая жизнь. Ученый, политик, аферист, поэт, финансист, тайный агент — такие люди наверняка пребывают сейчас в полном одиночестве в своих квартирах на верхних этажах, они сидят склонившись над письменным столом, тяжелым, темного дерева. Из окна открывается вид на залитый огнями и дождем город, на аллеи, освещенные сиянием фонарей в туманном ореоле. На письменном столе громоздятся папки, полные бумаг, раскрытые книги, разноцветные карточки и, быть может, стакан виски стоит среди бумаг, и лежат чертежи и заметки, и все это разбросано под изящной настольной лампой, свет которой очерчивает круг, теплый и таинственный. А из угла комнаты, где стоят стеллажи, гнущиеся под тяжестью книг, доносится мягкая музыка. Сидит такой человек, склонившись над письменным столом, пожелает — протянет руку к стакану виски, стоящему перед ним, пожелает набьет трубку и, воспрянув духом, быстро заполняет страницу за страницей, пишет, зачеркивает, то воодушевляется, то разочаровывается, комкает страницу, швыряет ее через плечо на пол, пробует начать все сначала, а сквозь стены дома глухо доносится то вой далекой сирены, то звон больших колоколов, и наконец приходит некое внутреннее прозрение, и, переживая душевный подъем, он добивается поставленной цели. Тогда, расслабившись, медлительный и усталый, сомкнув глаза, он уютно устроится в своем удобном кресле. И едва подаст голос, как в комнату поспешно войдет женщина, одетая в халат или кимоно. Всё это простые, сильные вещи, и ты должен добиться, чтобы они стали реальностью, потому что без них жизнь похожа на бесплодную пустыню.