Летний дождь - Вера Кудрявцева

Густо проросла-пробилась сквозь все прошлогоднее молодая трава. Только мочажины темнели еще сыро, тянуло от них холодком.

Приступила к главной своей работе-страде Анна. Забелели на стволах сосен первые ее в эту весну буквы-ижицы. Засочилась капля по капле живица.

И ни в чем не упрекала Анатолия Анна: чем же он виноват? Что полюбила она его да в трудный для него час погодилась? И ни о чем не жалела. Наоборот, пугалась от мысли, что могла ведь жизнь прожить и не узнать не изведать вот такой великой тоски.

— Здравствуй, Нюся! — за думами не услышала, как подошел к ней Дмитрий. — Бог в помощь, как говорится, — пошутил несмело.

— Здравствуй, Митя, — не отрываясь от работы, ответила Анна.

— Как тебе сказать, Нюся, поговорить пришел.

Шла Анна от сосны к сосне. Брел за ней Дмитрий.

— Понимаешь, все сначала мне высказать надо, а то спутаюсь…

— А надо ли, Митя?

— Надо, Нюся, душа просит! Поначалу, как ушла ты, надеялся потихоньку — вернешься. Мол, вернется, я на ней отыграюсь! И с Веркой спутался вроде назло тебе. Тоска меня взяла с Веркой-то! Все вроде есть: и дом, и барахло всякое, и баню поставил, а тоска! Досталось ей в те поры, Верке-то! Все стерпела. Выгнать уж собрался, а она — глядь — с брюхом! Пожалел: а-а! Пускай все катится, как покатилось! Не я первый, не я последний! А потом увидел тебя с этим, с городским-то. Вот тут меня и проняло: да чем же это он выдался-то? И давай я в душе ковыряться! А ее если расковыряешь, душу-то, она долго саднит!.. В общем, повезло Верке… В больнице она теперь, Верка моя! Уж сына-то Царьком величать не будут! Вот и получается, Нюся, такое непонятное противоречие: ведь пришел я к тебе спасибо сказать. А за что? За то, что ушла от меня и этим думать об жизни заставила. Принял Верку, вроде за коровой ходить, а повернулось все вон как…

— Рада я за тебя, Митя…

— Нюсь, а ты не плачешь ли?

— Что ты, Митя, какая причина для слез?

Оставшись одна, навзрыд плакала Анна, припадая головой к сосне, к золотистому, теплому от весенних лучей боку. Дала волю накопившейся тоске. Перед ними, перед молчаливыми своими подружками, не таилась: все поймут, все простят, все сохранят в тайне.

А весна набиралась сил, наливалась красками. Озорничая, бродили по колено в воде березки…

Выпустила бабка Липа коз на первую зелень. Ошалели козлята от воли. На скамейке у калитки разговаривал сам с собой забытый транзистор Триша.

— В первых числах мая, — рассказывал он, — открывается традиционная весенняя выставка художников. Впервые с циклом работ выступит молодой художник Анатолий Ливандов…

Торопилась опять куда-то отдохнувшая за зиму речка. Сбегали к воде стайки золотых цветов мать-и-мачехи.

— …Этой зимой я впервые побывал на родине отца. Это небольшая деревенька, бывший лесной кордон. Мне показали место, где когда-то стоял дом отца, деда…

Поднимали головы куры, прислушивались внимательно к Трише.

— …У меня было такое чувство, будто я после долгого отсутствия вернулся домой….

Дремала на пригорке старая сосна.

Пели вполголоса над головой Анны сосны, и ей казалось, что, кроме них, никого у нее нет на всем белом свете.

— Тетя Анна! Тетя Анна! — услышала вдруг ликующий голос Мишки.

— Нашел! Сам нашел! — бежал он к ней, размахивая коряжинкой. Анна поскорее промокнула глаза.

— Ты нашел? — удивилась.

— Ага! Похож ведь?

— Вылитый! — подбодрила Анна, пытаясь попять, кого увидел в корне Мишка.

— А я уж не надеялся! Теперь у меня дело пойдет! И Федьку догоню, и даже, может, вас!

То ли оттого, что поплакала Анна, а со слезами выплеснулось-пролилось ее горе, то ли от Мишкиной радости полегчало на сердце. Присела у сосны, засмотрелась на малую птаху. Вот ведь хлопотунья! Сама крохотная, а дел-то у нее да забот! Пичужка пешком шлепала по тропинке, помогая и головкой, и хвостиком, и, казалось, каждым перышком — видно, стройматериал на гнездо искала. Вот что-то приметила, засеменила, вприпрыжку побежала. Да напрасно: ошиблась или не под силу. Дальше пошлепала.

И представилось Анне: а что, если бы не летать птахе? Ох, как мало-то ей видно! Только то, что под носом. Да и шажок-то — в час по чайной ложке. Только подумала так, а пичужка — порх! И взвилась, закружилась над тропинкой, над полянкой, над лесом всем!

Затосковала где-то, почуяв вечер, кукушка. «Не кукуй, кукушечка, не заговаривай со мной: не ровня я тебе, не подруженька…»

Токала перед глазами головкой и хвостиком, опять трудилась птаха. Встала и Анна, подняла с земли хак. Шла от сосны к сосне, писала и писала на стволах буквы-ижицы. Драгоценными каплями проступала в них живица…

1977

Телеграмма из дома

Поезд, сильно раскачивая вагоны, мчал, будто наверстывал упущенное. Было еще очень рано, но Юрию не спалось. Хотя именно в дороге, в вагоне, он спал обычно беспробудно, укачиваемый перестуком колес. Иногда даже в очередную командировку намеренно покупал билет не на самолет, а на поезд, чтобы отоспаться в свое удовольствие.

А сегодня не спалось. Мелькали утренние росные опушки. Потом надолго застрял в окне однообразный пейзаж: слегка окрашенная рассветом, тянулась вдоль линии, то углубляясь в лес, то опять приближаясь к дороге, полоса тумана, укрывая неширокую лесную речку. Юрий представил, как там, на бережку, сейчас свежо, волгло, а вода в речушке, наверно, парная, не успевшая остыть за короткую летнюю ночь. Он решил было спуститься с полки, да выйти в тамбур, да открыть бы дверь — подышать этим теплым туманом.

Но в это время проснулась соседка по купе. Торопливо села. Первым делом пошарила под подушкой: сумочка на месте. Проверила кольца, потрогала сережки — успокоилась. Думая, что он спит, женщина поглядывала, поглядывала на него, на его сильные поверх простыни руки, и он не решался «проснуться». Она ловко, привычно сняла вчерашний, старящий ее сейчас грим, умело подкрасилась.

«Для меня, поди, красится», — усмехнулся Юрий: знал, что нравится женщинам. Вот и она, соседка по купе (имени он ее, конечно, не запомнил), за один вечер пути уже успела как-то дать почувствовать ему это. «Будет желание — заходите! Я в кафе „Радость“ работаю. Днем — кафе, вечером — ресторан…»

Рина не пользовалась косметикой. Никогда. Ни в первые годы их жизни, ни теперь. Хотя теперь, думал Юрий безразлично, не мешало бы ей слегка так подрумяниваться. Рано поблекла, выцвела будто. Смотришь на нее, и кажется: и в помине нет солнца на свете — вечно пасмурно. Вот Санька — крепыш, здоровяк! Родив сына, жена будто все свои запасы свежести отдала ему. Санька… сынище… Ох и стосковался Юрий по нему! Скорее бы…

Текли мысли, текли, а все не те… Те там, в глубине души, где-то ворошатся… Прячет их Юрий, как эта ленивая полоса тумана маскирует живую, тревожную душу речки.

Больше месяца пробыл Юрий нынче в командировке на одном заводе, участвуя в испытаниях головного образца гирокомпаса «Вега». И еще бы неизвестно сколько пришлось там проторчать, если бы не телеграмма. Четко и ясно, ни слова лишнего: «Тебе телеграмма из дома. Болен отец. Рина». Так может только она, без всяких сю-сю. Он даже голос жены услышал, прочитав телеграмму, деловой, чуть хрипловатый от непомерного курения: «Не Ирина, а Рина! Роман, Иван, Нина, Анна! Ясно?»

Содержание телеграммы ушло сразу куда-то в глубь сознания, не коснувшись души. От этого, видно, и не спалось сегодня, от этого и недовольство, раздражение, как бывает, когда вечером или ночью пишешь отчет какой или что срочное чертишь, а свет справа, а не слева.

Сутки почти телеграмма лежит в его кармане, а он так и не мог заставить себя горевать или хотя бы забеспокоиться об отце. Как о постороннем думал, о чужом: «Заболел… тяжело, видно, раз телеграмма…» Он, конечно, поедет туда… домой, хм… С Санькой повидается, и… Сколько же он там не был? Так ни разу и не был, как уехали они с матерью от отца… Потом институт… Потом Рина… Потом Санька… Три раза «потом», и пятнадцати лет как не бывало… Не поверил даже: неужели пятнадцать прошло?

Значит, и Шуре, подружке его деревенского детства, тоже теперь тридцать два? Неожиданно для себя подумалось так, и сразу стронулось сердце, замолотило в груди — вот ведь! «Н-ну, хватит! Пора вставать!» — не любил Юрий сантиментов.

Вошел третий пассажир, успевший умыться, побриться. Казался он довольно моложавым из-за сухощавости, подвижности. Но все равно — в возрасте. «Вот и отец — старик, наверно, совсем, — подумал Юрий, присмотревшись к спутнику. — Тоже такой же вот голенастый был… Что это я — был? — испугался невольно, — Был… А вдруг и правда не успею?..» Но и после этой мысли о возможной беде ощутил колкую прохладу в душе. «Как о постороннем, об отце… Зачерствел совсем. А все она, — недобро подумалось о жене. — Все у нее по граммам развешено: кому сколько доброты, кому сколько внимания».