Полет на спине дракона - Олег Широкий

Обширные нутуги-кочевья вокруг «Золотого Онона», такого ещё не видали никогда. На Великий Курилтай отовсюду стекались бывшие враги, закалённые в боях друг с другом. Как разноцветные осенние леса, одарённые способностью стронуться с места, ползли сплочённые долгим товариществом тумены и отдельные тысячи, а за ними неисчислимые кибитки, повозки, неразборные юрты.

О, Всеблагой, предавший Сына своего на муку, что же это делается под солнцем Твоим? Рассуди. Взял ли этих людей на копьё злой язычник, рыжий дьявол Темуджин (так ещё недавно говорили о нём их ханы и нойоны[56])? Или, напротив, Великий Справедливый Чингис — «обнимающий» хан собрал Божий народ в тяжёлую руку перед лицом свирепого джурдженьского Алтан-хана. И то сказать, — разве не подданные Золотого Дракона заставляли кераитов кидаться друг на друга, оплачивая кровь их детей суетной приманкой фарфора и печенья?

Торжество на Ононе должно всё расставить по своим местам, тем более что все они и так уже строго расставлены по своим десяткам и сотням. Курилтай превратит их из завоёванных в ВЫБРАВШИХ своего правителя. Ради этого стоит забыть, что давно уже нет у них никакого выбора. Давным-давно.

Но умный конь гордо скачет под оседлавшим его багатуром к славе, глупого — тащат на урге. А воля... Где она — эта воля? Или обитель её лишь в сказаниях-улигерах?

На коротких стоянках долго и задумчиво взирали на свои нательные кресты кераитские, найманские, онгутские пастухи, священники, воины. Воздевая руки к Небесам в привычной молитве, просили вразумить и направить их мысли, запутавшиеся в непонятной многолетней резне:

   — Абай-Бабай. Пронеси же мимо чашу смятения. Ниспошли на душу мятущуюся покой и веру, что всякая власть на грешной земле — от Бога. Ибо гонитель волею Твоей обращается в пастыря благочестивого.

Впрочем, хан Темуджин хоть и язычник, а к Миссии благоволит. В его ставке — привычные кераитам и найманам Божьи церкви. Он выдаёт своих сыновей за христианок. Строг, но заботлив.

А значит, да будет благословенно Девятиножное Белое Знамя, и да ниспошлёт Господь благополучие и мужество детям его.

Маркуз. Великий Курилтай. 1206 год

Согбенный пожилой человек в чёрном вскинул сухощавые руки к небу. Крупный, украшенный рубинами крест покачнулся на складках просторного одеяния, как на волнах. Молитву он пробормотал хоть и быстро, но не скомкано. Ни одного из важных слов не пропустил. Медленно, будто очнувшись, наклонил голову.

   — Я должен тебе рассказать, Маркуз, таково повеление. Но сначала спрашивай. Пусть первые семена падут на взрыхлённую почву.

Его собеседник многое уже и сам понял, но спросить всё-таки следовало. Иначе его заподозрят в излишней проницательности. Кроме того, одно дело — догадки, совсем другое — уверенность.

   — Это вы платили за то, чтоб я вытащил Темуджина из джурдженьской ямы?

   — Да, — резко кивнул священник.

   — Но четырнадцать лет назад не кто иной, как вы сами и продали его джурдженям. Зачем?

   — Не продали, нет. Позволили продать. Мы не разбойники, а слуги Всевышнего, — сощурился старик. Морщины, опутавшие при этом глаза, давали знающим понять: ему гораздо больше лет, чем казалось, когда лицо было спокойным. Такое бывает оно у тех, кто редко смеётся. — Теперь Темуджин знает: не спасут непослушного ни золотой пояс Великого Хана, ни тысячи тургаудов-телохранителей. Мы захотим — будет ханом. Рассердимся — будет в джурдженьской яме спать на собственных испражнениях.

   — Чего тут не понять? Но поначалу-то вы и не собирались его вытаскивать? Всё-таки четырнадцать лет в темнице...

   — Не зная корней, не поймёшь и рисунок листвы. Не спеши. Доители кобыл отверзли уши свои ко Слову, когда невыносима стала их земная жизнь. Служители Белой Веры[57] утешили народы, обделённые деревьями и пашнями. Но теперь эти земли под пятой у Темуджина, который не христианин, более того — поклоняется нашим врагам, чёрным шаманам Бон. Зачем освободили язычника, в каком затмении вручили ему узду от христианских улусов? Это ли ты хочешь спросить, Маркуз?

   — Да, учитель.

   — Дабы испытать благочестие Иова, не марал Всевышний свои белоснежные ризы, но Сатану просил наслать на Иова муки. Потом же, в нужный час, — явился с руками чистыми и утешил.

   — А после, когда Сатана уже не нужен — можно сказать ему «изыди», аки Иисус на горе Синай, — непочтительно встрял Маркуз.

   — Диавол нужен всегда, — твёрдо отчеканил старик, не заметив лёгкого ехидства внимавшего. Или даже заметил, но нарочито не подал виду. — Нет добра безо зла. Ежели Господь допускает зло в мир без желания своего, то он не всемогущ, а этого не может быть.

   — Стало быть, допускает по желанию... Но зачем?

   — Не забывай, что пути высшей истины прихотливы и скрыты от случайных взоров, — вздохнул старик. — Слово Мессии пришло в земли кераитов, найманов, онгутов, уйгуров, кара-китаев мирно, как дождь в пустыню, ибо они мучились тогда от духовной жажды. Мы не несли Его Завет на лезвии сабли. — Слуга Всевышнего закашлялся неожиданно звонко. — Еретики-паписты вечерних стран рисовали кресты на плащах и в таком одеянии избивали магометанских младенцев, аки Ирод в Вифлееме! И всё это — именем Господа. И чего же добились, кроме ненависти?

   — Как же правильно нести Свет?

   — А так. Белых одежд не замарав. Мессия послан утешать, карать — удел Сатаны. Но, — старик хитро прищурился, — но поступь Сатаны должна служить предтечей утешения, как в откровении Иоанна. Знаешь ли ты разницу меж Люцифером и Сатаной, Маркуз?

   — Люциферу поклоняются язычники. Сатане — еретики...

   — Нет, Маркуз, не так. Люцифер плодит зло без пользы для души. Сатана же — меч Господа, орудье гнева Его. Мы способствовали возвеличению Темуджина, дабы он сокрушил врагов Белой Веры, обуздал заблудших, объединил степи кровью и железом, сунул узду подчинения в зубы старейшинам и ханам.

   — Разве владыка кераитов Тогрул, Инанч-хан найманский, уйгуры и кара-китаи были врагами Веры?

   — Ах, эти, — отмахнулся священник, как от слепня, — эти только называли себя христианами. На деле — погрязли в грехе гордыни, продались за китайские печения Золотому Дракону. Вознося молитвы, они лишь пытались спасти свои ничтожные души. В них не горело праведное сострадание к еретикам, пребывающим во зле и невежестве. Их не заботило, что многие народы по сей день томятся в потёмках. Вот они и наказаны. Теперь все степи в руках Темуджина, а он — наша послушная сабля. Больше нет охотников показывать зубы, но вся ненависть, все проклятья — Чингису. И это хорошо. Проклятия Сатане, любовь — Мессии. Великий Хан пожинает и плодотворный страх, но с Белой Верой ссориться не станет... как Сатана с Господином своим.

   — Почему?

   — В его ставке — наши церкви, старший сын женат на христианке, двое младших — тоже. Он знает, что большинство его нынешних подданных возносят молитвы Мессии, а не Тенгри, а стало быть, вечных мук боятся больше, чем казни.

   — Так ли, святой эцегэ?

   — Так, Маркуз. Пусть в твоём сердце сомнения растают льдом на солнце. Ты хочешь спросить, почему мы выбрали именно Темуджина для этой великой задачи? Так соединились созвездия, Маркуз. Он не связан липкими узами чести и долга, как другие. Имя ему — ненависть, звезда его — власть. Родовые старейшины родного племени — враги его, меркиты — недруги его, татары — тревога дней его, джурджени — ужас его ночей. Нухуры и воины его — люди без рода без племени, и на всех у него нашлись удила. Он умён, хитёр, жесток, красив. Он — ХАН МИРА СЕГО. Ему — тела на муку, нам — души на утешение.

   — Но, святой эцегэ, огонь не сбережёшь за пазухой. Кто держит факел, должен знать: пламя рано или поздно обожжёт руки. Не пора ли его гасить, учитель? Кроме того, не только вы хотите направить рыжие языки его огненных волос на нужную вам кровлю — найдётся немало охотников. Шаманы Черной Веры, например.

   — Им с того костра не выгорит, Маркуз. Темуджин не забыл, как шаманы науськивали против него родичей. Ты говоришь как самаркандский митрополит, да... именно так. Он считает, что нам нужно поторопиться с крещением ханской семьи и усилить проповедь среди монголов... Когда и ловить души, как не сейчас, пока они в смятении, пока оплакивают своих умерших близких, пока им плохо. «Самое время, — сказал он, — поторопитесь, скоро мечи уснут в ножнах, а вдовы утрут слёзы. Тогда язычники задумаются об умножении «стад земных», не о вечности... и снова всё прахом пойдёт...»

   — Да, если настанет мир, чёрным шаманам будет самое раздолье, а наша проповедь покажется неуместной, как мудрые речи на пьяном пиру... — Маркуз вполне согласился с мнением самаркандского владыки, но встревожился — не перебрал ли в вольнодумстве? Присмотревшись, успокоился. Покровительственное выражение не покинуло лица старика.