Налево пойдешь - коня потеряешь - Рауль Мир-Хайдаров

Подобное испытывал Давлатов и сейчас: хотелось разобраться в себе, ведь когда еще выпадет такое время -- некуда спешить, нет поводов суетиться, а главное -- душа готова к откровению. Но что-то удерживало, и крепко, от откровенности с самим собой. "Ну чего ты боишься,-- подначил он себя. --Ведь не натворил еще непоправимого, отчего, бывает, и оглянуться назад страшно. Скорее наоборот, и следов, и вех-то нет никаких, сколько ни оглядывайся, приложи утюгом горячим память -- и растает все, как синтетика, пустым, легким дымом изойдет: из дыма соткано, в дым уйдет, вроде и не было, привиделось как бы". Но непросто, оказывается, заглянуть себе в душу, боязно. Что, кроме беспокойства и горечи, там обнаружишь?

От беспокойных мыслей снова стало зябко. Рашид взял посох и тяжело поднялся. "До обеда еще далеко, пойду-ка в чайхану, помогу ребятам приготовить аччик-чучук к шурпе, на это у них времени никогда не хватает",--решил он, пытаясь занять себя чем-нибудь, и повернул назад к Кумышкану.

Возвращаясь обратно другим берегом арыка, он сразу приметил, что кончился легкий лет паутины, и та, что еще час назад ажурной шалью опутывала корявые тутовники, как-то сникла, опала, изменилась в цвете и, слившись со стволом и сучьями, затерялась, пропала.

Берега рукотворного арыка были одинаковыми, на одном уровне, сейчас Рашиду чаще встречалась осока, и среди нее издали чернели изящные бархатные головки камышей. Они росли в заманчивой близости от берега, и Давлатов сломал сухой стебель одного из них, наиболее крупного, который вот-вот начнет сыпаться: жизнь его -- до первого сильного порыва ветра. Ему не удалось пройти и трех шагов, как от неосторожного взмаха руки головка камыша рассыпалась, словно выстрелили новогодней хлопушкой с конфетти, и в воздухе повисли сотни раскрывшихся парашютиков, которые тут же подхватил слабый ветерок Кумышкана и плавно понес в пустые поля.

Давлатов смотрел вслед улетающим семенам и видел не хлопковое поле, а пустынную осеннюю дорогу с озер, среди облетающих вязов, и высокое, уже белесое от ночных холодов небо над ними. По накатанной до синевы телегами, мотоциклами, машинами колее бежал навстречу ветру мальчик, высоко подняв над головой такую же головку камыша. "Я -- реактивный самолет!" -- кричал мальчик в гулкую осеннюю тишь, и ветер нес его звонкий голос над рябью озер и застревал в густых камышах, а вслед за ним, как хвост кометы, долго тянулся след рассыпающихся парашютиков. След детства. Мальчик, бегущий навстречу ветру и захлебывающийся от восторга,-- он сам...

Медленно, бесцельно шаря длинным посохом по пожухлым кустам репейника, вспугивая лягушек, объявившихся вновь с затяжным теплом, Рашид побрел берегом арыка, выискивая местечко, где можно присесть и предаться воспоминаниям о детстве, таком безоблачном и счастливом,-- когда рядом отец и мать, оба сильные, умелые, упреждавшие каждое его желание. Он шагал во власти дум и не заметил, как вышел ко вчерашнему взгорку, где случайно задремал и где его отыскал Баходыр.

Вот у Баходыра детство было тяжелое, он сам рассказывал. С малых лет на хлопковом поле, да и дома всякая живность, огород, а потом пошли сестренки и братишки, которых ему пришлось нянчить. "Я свое детство и не помню --работа, обязанности старшего, только со двора ступишь, уже кличут: "Ба-хо-дыр!" -как-то с грустью признался ему друг. Но думать о чужом детстве не было желания, хотелось вспоминать свое...

Детство -- это высокое-высокое голубое небо и взлетевший от удара биты под небеса тугой мяч -- лапта, любимая игра их мест, очень похожая на американский бейсбол.

Детство -- это целые дни на реке, рыбалка в тихих затонах, где чернее от глубины вода и где, если посчастливится, можно выудить сома, а уж прожорливую щуку и окуня -- всегда; это купание на прогретых отмелях, ежевика в заречных кустах, ночевки на озерах, где по ночам тяжело ухает филин и сонно плещется крупная рыба.

Детство -- это снежная крепость и крутые ледяные горки, с которых грохочут сани, это мягко падающий снег, пурга за окном и мама, читающая вслух тукаевского "Шурале" -- "Лешего". Детство - это пахнущий лаком, сияющий хромом велосипед и дорога к реке, сразу ставшая такой близкой.

Детство - это глухая темень улиц, громады стогов завезенного с полей сена, башни сложенных на просушку кизяков, тайные углы ночного подворья, пыльно-влажный запах политых огородов; это игра в прятки, из-за которой торопишь день, закатное солнце; это мамин голос в темноте, за забором, под высоким звездным небом: "Рашид! Мальчик мой, до-мо-ой!"

Рашиду вспомнился ясный зимний день, воскресенье... Мама дома, отец с раннего утра на станции -- пришел долгожданный уголь. Отгружали в первую очередь на хлебопекарню и по школам, о выходном и речи не могло быть. Рашид, наскоро позавтракав горячими блинами с медом и сметаной, схватил в прихожей тулупчик, пошитый соседом-скорняком Хайруллой-абзы, и выскочил во двор, прихватив в сенцах санки с высокой спинкой и крепкими железными полозьями,--отец смастерил их еще летом. Ему хотелось первым прибежать на горку, которую сделали ребята постарше в соседнем квартале, но одному боязно -- на чужой горе иногда задираются, говорят: ишь ушлые, сами постройте и катайтесь всласть. Но ребят постарше на их улице мало, а вдвоем с Минькой Паниным, с которым он уговорился еще вчера кататься с утра на санках, такую горку не сладить: сотни ведер воды надо из колодца натаскать, да и саму горку красиво насыпать и утрамбовать тоже умение нужно.

Зима выдалась снежная, телеграфные столбы в самом селе занесены наполовину, иногда саням с сеном трудно проехать в какой-нибудь переулок, и приходится крутиться, заезжать с другой улицы. Подворья потонули в высоких сугробах; чтобы пробиться к улице, приходилось рыть траншеи и ходы в снегу.

Большой двор Давлатовых очищен от снега -- утром отец первым делом берется за огромную деревянную лопату. Очищал он двор своеобразно: вырезал ровные квадраты уплотнившегося снега и сносил их к забору. Издали их двор похож на крепость, потому что от снегопада к снегопаду кладка снежных стен растет, и метель, буйствующая чаще всего по ночам, уже реже гуляет у них во дворе. Глубокие траншеи, в которых Рашида не видно совсем, вели к сеновалу, сараям, коровнику и стоящему в самом дальнем углу туалету. Была во дворе у него и своя горка -- насыпал отец, но она ему не нравилась, и катаются с нее больше соседские девчонки, а идти к ним в компанию ему не хочется --задразнят. Да и что это за горка без трамплина, разве сравнить ее с той, что на соседней улице?

Рашид быстро одолел двор и вышел за крепостную стену.

Кое-кто у них на улице, да и на соседних тоже, последовал примеру Давлатова, и снежные стены, ограждающие усадьбы от заносов, виднелись то тут, то там. Напротив, через дорогу, между двумя такими высокими крепостными стенами, словно выпавший зуб, занесенная снегом усадьба Паниных. Старенький дом был завален снегом под самую крышу; из развалившейся от осенних дождей трубы, которую венчало прогоревшее и проржавевшее ведро, вилась хилая струйка дыма,-- издали казалось, что дымит сугроб.

Оставив санки у высоких ворот, кованных железом, которые только на треть торчат из снега, хотя отец за зиму не раз их откапывал, Рашид направился к Миньке. Дело это не совсем простое: улицу он одолел быстро, хотя дважды утонул в сугробах и набрал полные валенки снега, а к дому Паниных он пробрался, проваливаясь через шаг в снег по пояс.

Минька копошился у самой двери сарая; он успел как мог откидать снег от входной двери, и туда можно опускаться, как в блиндаж. Теперь он освобождал вход в коровник. Увидев дружка, Минька широко улыбнулся и сдвинул на затылок старый заячий треух, доставшийся ему от старшего брата; от усердия он разгорячился, раскраснелся, от него валил пар.

-- Не могу,-- ответил он товарищу, напомнившему про вчерашний уговор. -- В хлеву надо почистить, корову напоить, сена надергать, воды в дом натаскать, ход на улицу пробить. Не могу... -- И, застегивая распахнутую телогрейку, с завистью добавил: -- Тебе хорошо, ты птичка божья - ни забот, ни хлопот. Дядя Ильяс, как бульдозер, за час все сдвинул, со всеми делами справился, а у нас это на мне, так что не жди, к обеду только управлюсь. Ты уж санки не заноси, на твоих хорошо кататься, не рассыплются с ледяной горы, как магазинные,-- попросил Минька и начал энергично шуровать большой лопатой.

Рашид молча повернул назад. Только гордость не позволяла ему заплакать -- ну обидно же. "Божья птичка, божья птичка",-- повторял он, распаляя свою обиду. Конечно, это не Минька придумал, мать его, тетя Шура, однажды так сказала. Рашид был еще мал, чтобы понимать глубокий смысл, скрытый в безобидных словах, но догадывался, что с божьей птичкой не все благополучно, и, возвращаясь домой, опять проваливаясь по пояс, теряя валенки в снегу, он вспомнил вдруг, что и раньше слышал в свой адрес эти слова, да не придавал никакого значения, не чувствовал обиды.