Стихотворения - Осип Мандельштам

* * *

Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собериЗавязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.

* * *

Ma voia aigre et fausse…

Я скажу тебе с последней     Прямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди, —     Ангел мой.

Там, где эллину сияла     Красота,Мне из черных дыр зияла     Срамота.

Греки сбондили Елену     По волнам,Ну, а мне – соленой пеной     По губам.

По губам меня помажет     Пустота,Строгий кукиш мне покажет     Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли —     Все равно;Ангел Мэри, пей коктейли,     Дуй вино.

Я скажу тебе с последней     Прямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди, —     Ангел мой.

* * *

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страху, что будет и будет гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся                              звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей, —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

* * *

Жил Александр Герцевич,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,Заученную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…

Что, Александр Герцевич,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич, —Чего там? Все равно!

Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит:

Нам с музыкой-голу́боюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…

Все, Александр Герцевич,Заверчено давно.Брось, Александр Скерцевич.Чего там! Все равно!

* * *

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину – Москву,Я трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла —Ты как хочешь, а я не рискну!У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объездить всю курву Москву.

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу,Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще… —Ну, а я не дышу, сам не рад.Шасть к порогу – куда там – в плечоУцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —Полуспаленка, полутюрьма…– Ничего, хороша, хороша…Я и сам ведь такой же, кума.

* * *

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,За барскую шубу, за астму, за желчь                    петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских                              бензин,За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских                              картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок                    альпийских кувшин,За рыжую спесь англичанок и дальних колоний                              хинин.

Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю                                   одно:Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

Рояль

Как парламент, жующий фронду,Вяло дышит огромный зал —Не идет Гора на Жиронду,И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,Не звучит рояль-Голиаф —Звуколюбец, душемутитель,Мирабо фортепьянных прав.

Разве руки мои – кувалды?Десять пальцев – мой табунок!И вскочил, отряхая фалды,Мастер Генрих – конек-горбунок.

…………………………..

Чтобы в мире стало просторней,Ради сложности мировой,Не втирайте в клавиши кореньСладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джинаПроступила из позвонков,Нюренбергская есть пружина,Выпрямляющая мертвецов.

* * *

– Нет, не мигрень, – но подай карандашик                         ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства                              веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою                              шопотью,И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете                              шагреневомВдруг разгорелась она почему-то огромным                         пожаром сиреневым…

– Нет, не мигрень, но подай карандашик                              ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства                                   веселого!

Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь,                              мучительно вижу я:Небо, как палица, грозное, земля, словно                              плешина, рыжая…

Дальше – еще не припомню – и дальше                              как будто оборвано:Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою                                   ворванью…

– Нет, не мигрень, но холод пространства                                   бесполого,Свист разрываемой марли да рокот гитары                                   карболовой!

* * *

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья                                   и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный                              деготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна быть                              черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью                              плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой                              грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец в народной                              семье, —Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые                               плахи —Как прицелясь на смерть городки зашибают                              в саду, —Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной                              рубахеИ для казни петровской в лесу топорище найду.

* * *

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах                              узких железных.В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…     Нет на Москву и ночью угомону,     Когда покой бежит из-под копыт…     Ты скажешь – где-то там на полигоне     Два клоуна засели – Бим и Бом,     И в ход пошли гребенки, молоточки,     То слышится гармоника губная,     То детское молочное пьянино:     – До-ре-ми-фа     И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле                              бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет —Самой природы вечный меньшевик.     И пахло до отказу лавровишней…     Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирькуКухонных крупно скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить,Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато…

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!Не хныкать – для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь                              их предал?Мы умрем как пехотинцы,Но не прославим ни хищи, ни поденщины,                              ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.Ты меня им укроешь, как флагом военным,                              когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна…Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы – до чего они венозны,И до чего им нужен кислород…

Пора вам знать, я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея, —Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!     Попробуйте меня от века оторвать, —     Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется и в цинковую ванну.– Изобрази еще нам, Марь Иванна.Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает —За карий глаз, за воробьиный хмель.И словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморскойПередают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,     Как майские студенты-шелапуты.

* * *