Стихотворения - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собериЗавязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.
Январь 1931* * *
Ma voia aigre et fausse…
P. Verlain[4]Я скажу тебе с последней Прямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди, — Ангел мой.
Там, где эллину сияла Красота,Мне из черных дыр зияла Срамота.
Греки сбондили Елену По волнам,Ну, а мне – соленой пеной По губам.
По губам меня помажет Пустота,Строгий кукиш мне покажет Нищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли — Все равно;Ангел Мэри, пей коктейли, Дуй вино.
Я скажу тебе с последней Прямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди, — Ангел мой.
2 марта 1931* * *
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страху, что будет и будет гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.
2 марта 1931* * *
За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей, —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.
17-18 марта 1931, конец 1935* * *
Жил Александр Герцевич,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,Заученную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич, —Чего там? Все равно!
Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит:
Нам с музыкой-голу́боюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…
Все, Александр Герцевич,Заверчено давно.Брось, Александр Скерцевич.Чего там! Все равно!
27 марта 1931* * *
Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину – Москву,Я трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает грозить из угла —Ты как хочешь, а я не рискну!У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объездить всю курву Москву.
Апрель 1931Неправда
Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу,Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.
– Захочу, – говорит, – дам еще… —Ну, а я не дышу, сам не рад.Шасть к порогу – куда там – в плечоУцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —Полуспаленка, полутюрьма…– Ничего, хороша, хороша…Я и сам ведь такой же, кума.
4 апреля 1931* * *
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.
Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно:Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.
11 апреля 1931Рояль
Как парламент, жующий фронду,Вяло дышит огромный зал —Не идет Гора на Жиронду,И не крепнет сословий вал.
Оскорбленный и оскорбитель,Не звучит рояль-Голиаф —Звуколюбец, душемутитель,Мирабо фортепьянных прав.
Разве руки мои – кувалды?Десять пальцев – мой табунок!И вскочил, отряхая фалды,Мастер Генрих – конек-горбунок.
…………………………..
Чтобы в мире стало просторней,Ради сложности мировой,Не втирайте в клавиши кореньСладковатой груши земной.
Чтоб смолою соната джинаПроступила из позвонков,Нюренбергская есть пружина,Выпрямляющая мертвецов.
16 апреля 1931* * *
– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью,И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.
Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневомВдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…
– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…
Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано:Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…
– Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!
23 апреля 1931* * *
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье, —Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду, —Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахеИ для казни петровской в лесу топорище найду.
3 мая 1931* * *
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.В черной оспе блаженствуют кольца бульваров… Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт… Ты скажешь – где-то там на полигоне Два клоуна засели – Бим и Бом, И в ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То детское молочное пьянино: – До-ре-ми-фа И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет —Самой природы вечный меньшевик. И пахло до отказу лавровишней… Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…
Я подтяну бутылочную гирькуКухонных крупно скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить,Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато…
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!Не хныкать – для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?Мы умрем как пехотинцы,Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна…Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы – до чего они венозны,И до чего им нужен кислород…
Пора вам знать, я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея, —Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать, — Ручаюсь вам – себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется и в цинковую ванну.– Изобрази еще нам, Марь Иванна.Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда, и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает —За карий глаз, за воробьиный хмель.И словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморскойПередают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки, Как майские студенты-шелапуты.
Май – 4 июня 1931* * *
