Найти и обезглавить! Головы на копьях. Том 2 - Роман Глушков

Головорезы вышвыривали из домов всех, кого там находили – бывало, что и через окна, – и допрашивали. Само собой, с рукоприкладством. Стариков колотили на глазах их детей, а детей на глазах их родителей – лишь бы чей-нибудь язык поскорее развязался. Дошло дело и до показательных убийств. Трескучий отнял у причитающей родни двух крестьян, получивших в бою тяжелые раны и истекающих кровью, и обезглавил тех на глазах у односельчан. Тоже в порядке устрашения. Хотя, судя по упоению, с каким Ярбор творил насилие, он мог бы рубить головы годжийцам и безо всякого повода.

Над деревней не умолкали ор и плач. Будучи не в силах больше глядеть на бесчинства, я отвернулся от них и уселся на лавочку рядом с кригарийцем.

– Вроде бы смышленая девчонка и дело свое знает, но иногда такая наивная, что прямо сама напрашивается на подзатыльник, – посетовал ван Бьер, отхлебнув из бутылки и наблюдая, как рассерженная Ойла приближается к Шемницу. – А, впрочем, что с нее взять? Она далеко не первая, кто на моей памяти приходит в ужас, окунаясь в подобное дерьмо. Бывало, что парни старше и здоровее тебя впадали в истерику, оказываясь на ее месте. Такие, что доселе видели войну лишь на картинках и ярмарочных представлениях. А потом их внезапно забрили в армию, и картинки сменились для них блевотной правдой.

– И что становилось с ними потом? – спросил я. Было приятно, что кригариец не поставил меня в один ряд с Ойлой и теми парнями, о которых упомянул. Хотя я тоже чувствовал себя отвратительно и не отказался бы убраться отсюда подальше.

– Новобранцы, которые были совсем бесхребетными, дезертировали, – ответил ван Бьер. – Бежали прочь, даже зная: если их поймают, то поставят перед строем и сделают мишенью для стрел. Но прочее большинство смирялось и привыкало. А потом, глядишь, они и сами начинали пользоваться правом победителя. Сначала прибирали к рукам то, что лежало на виду – вроде как от безысходности заключали сделку с собственной совестью. Но дальше – больше, ведь это азартное занятие затягивает словно пучина, знаешь ли. Вскоре эти ребята уже ломали мебель, вскрывали полы и резали перины, ища спрятанные ценности. А затем и не гнушались пытать хозяев, пока те не выдавали им свои тайники.

– И как после этого они договаривались со своей совестью?

– Да проще простого! У большинства из них на родине оставались семьи, которые нуждались в деньгах и золоте. И если бы эти чистоплюи стояли в стороне, глядя, как их товарищи набивают свои вещмешки трофеями, что могли бы достаться им, совесть мучила бы их потом гораздо сильнее, поверь.

– И что говорит тебе твоя совесть, пока ты сидишь в стороне и глушишь вино, а наемники грабят без тебя деревню?

– Прокапаешь ты однажды мне плешь своими вопросами, парень… – Баррелий рыгнул и поморщился. – Я не граблю Годжи по двум причинам. Первая: сегодня я не бился в строю, не обагрил свой меч кровью и вправе рассчитывать лишь на ту добычу, которой со мной поделятся другие. К счастью, в отряде кроме громадного злыдня с секирой есть и славные ребята, желающие меня угостить. – Он отсалютовал полупустой бутылкой снующим мимо наемникам, большинство из которых тоже были уже пьяны. – Ну и во-вторых, со здешней деревенщины и брать особо нечего. Разве похоже, что она богато живет, если половина годжийских мужиков гоняется по лесу за зайцами?… Ага, гляди-ка: похоже, сир Ульбах тоже отбрил нашу Ойлу! Вот незадача!

О чем Ринар увещевала полковника, мы не слышали – хотя легко могли об этом догадаться, – но ей опять не повезло. Шемницу сейчас было попросту не до нее. Он в нетерпении ждал, чем закончится обыск деревни, и выслушивать детский лепет… в смысле ойлину речь в защиту местных жителей у него не было ни желания, ни времени.

Также, как у Гириуса, к которому она, надо думать, тоже обращалась. Но святой сир, который недавно призывал легионеров «Вентума» не проливать кровь невинных южан, не желал просить о том же самом наемников. Хуже того, как обмолвился перед боем Аррод, вскорости курсору самому предстояло поджарить кое-кому пятки. На что Гириус тогда ни словом не возразил. Да и сейчас я не замечал, чтобы он был чем-то взволнован или недоволен.

Вконец разобиженная Ойла отстала от курсора и полковника и зашагала к крепостным воротам. Видимо, она поняла, что жаловаться Бурдюку ей и подавно не следует. Вот и решила по привычке отойти в сторонку и погоревать в одиночестве. Что ж, наверное, это было правильное решение. Я и сам был бы не прочь к ней присоединиться, но, боюсь, Баррелий воспринял бы мой уход как малодушие и начал бы потом ставить мне это в упрек.

Впрочем, едва Ринар скрылась с наших глаз, как ван Бьеру стало не до меня. И до всего творящегося в деревне тоже, потому что у него вдруг отыскалось неотложное дело.

Ширва Кривоносая – так звали одну из трех наемниц, что служили в отряде Бурдюка. Она была моложе кригарийца, но походная жизнь и пристрастие к выпивке потрепали ее настолько, что она выглядела ему практически ровней. Вдобавок ее перебитый искривленный нос тоже не добавлял ей привлекательности. Разве что фигура у Ширвы все еще оставалась крепкая, хотя Баррелию, который боготворил толстушек, мускулистые женщины-воительницы нравились значительно меньше.

Тем не менее, намедни я уже заставал эту парочку под одним одеялом. И вот теперь разогретая выпивкой Кривоносая снова искала грубой кригарийской любви. Это и отличало ее от двух ее подруг, дебелых копейщиц Энци и Кирсы, которым мужская любовь была и вовсе даром не нужна, ибо они предпочитали общество друг друга. И были готовы пришибить любого, включая самого Трескучего, кто осмеливался отпустить в их сторону скабрезную шуточку.

– Привет, красавчик! – обратилась Ширва к ван Бьеру, икнув, пошатнувшись, а затем встав перед ним в нахальную позу. Которую, не зная об их отношениях, можно было счесть и оскорблением, и вызовом на поединок. – Как насчет того, чтобы вторгнуться в одно теплое и уютное местечко?

– Что, прямо здесь? – подмигнув Кривоносой, включился в игру Баррелий.

– Ну вот еще! – Она недовольно зыркнула на меня, дав понять, что этот разговор не предназначен для моих ушей. – Я хочу сказать, что тут неподалеку есть комнатушка, где не так холодно и грязно. Не хочешь отогреть там свою больную ногу и что-нибудь еще?

– А в той комнатушке найдется кроме печки мягкая кровать и бутылочка вина? – поинтересовался монах. – Но лучше пара бутылочек, а то ведь едва я начну согреваться, так у меня обязательно жажда разыграется.

– Да там кроме вина и кровати больше ничего и нет! – хохотнула Ширва. – Так и так до утра мы из Годжи не уберемся. И зачем валяться на холодной земле, если у нас есть выбор?

– И где же ты была раньше, моя красавица! – всплеснув руками, расплылся в улыбке ван Бьер. – Конечно, идем, пока у меня задница к этой скамейке не примерзла! А ты… – Он посмотрел на меня. – А ты можешь пройтись по деревне и поискать чего-нибудь съестного. Все равно кашеварить тебя сегодня никто не заставит, так как все объедятся местной жратвой. Но припасти для нас назавтра хлеба, сыра и кусочек окорока было бы нелишне. И, разумеется, вина, если оно попадется тебе на глаза.

– Ладно, попробую, – буркнул я, правда, меня терзали сомнения, что после такого грабежа в Годжи можно было отыскать хоть крошку какой-нибудь еды.

Воистину, эти «красавчик» и «красавица» были колоритной парочкой. И когда они, покачиваясь и опираясь друг на друга, побрели к ближайшему дому, было в них нечто трогательное, не сказать задушевное, пускай каждый из них загубил на своем веку уйму человеческих жизней.

Когда они удалились, я посмотрел туда, где продолжали лютовать наемники, и мне расхотелось выполнять поручение кригарийца. Все равно, сейчас ему не до меня, а завтра я скажу, что опоздал и мне ничего не досталось. Тем более, что это почти наверняка будет правдой.

Вместо поисков еды я решил присоединиться к Ойле, которая вернулась к Кусачей Стерве и повозкам, однако пошел я туда не сразу. Виной тому было любопытство, так как едва я поднялся со скамьи, как на другом краю деревни вдруг засверкали молнии.

Мне доводилось слышать о проказах зимней погоды в горах, где порой случались даже грозы. Но это была не гроза, поскольку молнии отсверкали, а гром так и не загремел. Вместо него послышались разъяренные вопли наемников, среди которых тут же возникло оживление.

Бурдюк, Шемниц и Гириус тоже устремились на шум. Уже стемнело, рыщущие по деревне наемники зажгли факелы, и мне не пришлось бежать в потемках следом за остальными. Лишь ван Бьер и Кривоносая (ну и еще Ринар) не присоединились к нам. Видимо, эти двое уже завалились на свою кровать, поэтому не видели вспышек и не слышали шума. Либо же они собирались покинуть свое любовное гнездышко лишь в том случае, если в Годжи снова зазвенит сталь, а на прочие шумы им было начхать.

В толпе, что сбежалась к крайнему дому на этой улице, звучали выкрики «Курсор!» и «Блитц-жезл!». Точно такое же оружие держал наготове Гириус. Но толпа кричала не о нем, ведь напугавшие ее молнии пускал не он. Это был другой курсор, находящийся в доме и, похоже, не собирающийся сдаваться. И Гириус готовился стрелять по нему в ответ, поэтому наемники расступились перед ним, позволяя ему занять выгодную позицию.