Имя потерпевшего – Никто - Александра Маринина

Никто не усомнился в том, что Виталий любит своих родителей, и никто не посмел утверждать, что жизнь с ними была для него в тягость. Они были хорошей дружной семьей, а места в квартире было более чем достаточно, чтобы никто никому не мешал. Кроме того, как утверждали друзья семьи, супруги Шкарбуль неоднократно предлагали сыну разменять квартиру и отселить его, на что юноша отвечал твердым отказом, говоря, что ему и с родителями очень даже хорошо и в отделении нет никакой необходимости. Вот когда дело дойдет до женитьбы, тогда, может быть… Однако и в вопросах женитьбы Виталий Шкарбуль проявлял завидное здравомыслие, вовсе не стремясь повесить проблемы неработающей жены и маленького ребенка на шею маме и папе. Он полагал, что должен встать на ноги и иметь возможность самостоятельно содержать семью, поэтому жениться собирался не раньше чем годам к тридцати. О чем и ставил в известность всех своих знакомых девушек, чтобы не обольщались понапрасну, если не готовы так долго ждать.

Кроме того (и это было для следователя Гмыри одним из решающих аргументов в пользу снятия подозрений с сына погибших), у Виталия Шкарбуля не было ни долгов, ни порочных пристрастий к азартным играм, то есть не было острой необходимости в срочном добывании денег, да еще таким ужасным, отвратительным способом. А для того чтобы убить собственных родителей не под влиянием каких-то особо давящих обстоятельств, а просто так, без причины, «на голубом глазу», надо быть уж совсем не человеком. Нет, на такое Виталий явно не тянул.

Разбираясь с убийством супругов Шкарбуль, Настя Каменская вспомнила одно странное на первый взгляд убийство, совершенное меньше года назад. Девица-наркоманка застрелила отца и мать и спокойно объяснила свои действия тем, что они ей свободы не давали и вообще надоели своим присутствием. Но она была настоящей наркоманкой, практически не выходящей из состояния транса. А Виталий… Абсолютно нормальный парень. Кстати, не только наркотики не употребляет, но и не пьет и даже не курит.

И, наконец, были следы. Следы кого-то постороннего в квартире. Вполне вероятно, того самого молодого человека, которого видели соседи как раз в то время, когда, по заключению медицинского эксперта, наступила смерть Елены Шкарбуль и ее мужа. Иными словами – вечером, около 22 часов, 6 ноября.

Кто этот молодой человек? Где его искать? Какое отношение он имеет к семье Шкарбуль? А если никакого, то кто его нанял?

Вопросы, вопросы… Настя Каменская с удовольствием посвятила бы все свое время поискам ответов на них, но времени этого у нее не было. Были другие убийства, другие потерпевшие и другие преступники, которые требовали внимания более настоятельно, чем убийство врача-стоматолога и его неработающей жены.

Ему снова снился этот сон. Он приходил к нему почти каждую ночь и заставлял просыпаться в холодном поту и с застрявшим в горле криком. Огромные лужи крови, даже не лужи, а моря, только неглубокие, и он зачем-то ходит по этим морям, не то ищет что-то, не то задание какое-то выполняет. Ему не хочется ходить по щиколотку в крови, ему хочется выйти на берег и идти по траве, но он все ходит и ходит, потому что должен. Только он никак не может вспомнить, что же он должен сделать, зачем ходит по этим морям крови.

Самое страшное, что потом сон поворачивается каждый раз по-разному. Кровь в одной из луж начинает пениться и вздыбливаться, потом принимает очертания головы. Одной только головы, без тела и шеи. Кровь медленно стекает с нее, и появляется жуткое мертвое лицо. Он никогда не знает заранее, чье это будет лицо. Иногда это бывают лица знакомых девушек, иногда – ребят, с которыми когда-то вместе в школе учился, иногда даже школьных учителей, которых он ненавидел в детстве, или даже соседей по дому. Иногда это было лицо матери или отца. Иногда – сморщенное старческое лицо с запавшими губами над беззубым ртом и со смешными круглыми очками на носу. Этого старческого лица он боялся больше всего. И каждый раз, когда во сне кровавая лужа начинала пениться и бурлить, принимая форму человеческой головы, он в ужасе твердил про себя:

– Пусть это будет не она! Пусть это будет не она! Кто угодно, только не она!

Эти мгновения ожидания и были в том кошмаре самыми страшными.

Попытки разыскать таинственную Зою Николаевну Гольдич пока результата не давали, но Татьяна Образцова чувствовала, что дело тут не в ее личности, а в самом факте ее существования, появления и исчезновения. Если бы Татьяне предложили объяснить этот феномен, но взамен лишить ее возможности выяснить, кто такая Гольдич и почему у нее на руках фальшивый паспорт, следователь Образцова немедленно согласилась бы.

Второй допрос подследственного Сурикова она решила провести на следующий день после первого. Это тоже было частью старой отработанной тактики: вызывать человека из камеры на протяжении полутора-двух недель ежедневно в одно и то же время, а потом «забыть» про него. Очень хороший эффект иногда дает.

Суриков уселся напротив нее все с той же нагловатой ухмылкой.

– Ну, здрасьте, Татьяна Григорьевна, а я уж было приготовился с новым следователем знакомиться. Даже пожалел в глубине души.

– Отчего же? – сухо спросила Татьяна, быстро заполняя бланк протокола допроса.

– А вы добрая. Покурить мне дали. И потом, вы красивая, на вас смотреть приятно.

– Подследственный Суриков, если вы плохо чувствуете дистанцию, я буду вынуждена постоянно указывать вам на ваше место, чтобы вы его не забывали. Тогда наша беседа вряд ли покажется вам приятной. Так как, можно мне называть вас Сергеем Леонидовичем или вы собираетесь вынудить меня называть вас подследственным?

Ей показалось, или ухмылка на его лице словно бы чуть-чуть померкла? Самую капельку. И снова засияла во всей красе.

– Ладно, извините, погорячился. Так о чем сегодня будем говорить?

– О Зое Николаевне.

– А это кто ж такая будет?

– А это я у вас, Сергей Леонидович, хочу спросить. Кто такая Зоя Николаевна Гольдич?

– Ах эта… Да какая-то знакомая моей хозяйки. Я с ней и незнаком совсем.

– Как она выглядит?

– Зоя-то? Ну, видная такая, дородная, лет сорок пять, наверное, фигуристая. В теле, в общем.

– Цвет волос какой?

– Цвет? Этот, как его… Коричневый.

– А прическа?

– Что – прическа?

– Ну, прическа у нее какая?

– Да какая… Обыкновенная.

– Сергей Леонидович, обыкновенной прическа может быть только у мужчин, и то очень условно. У женских причесок слишком много всяких разновидностей и вариантов, чтобы можно было называть их обыкновенными. Так какая прическа у Гольдич?

– Короткая. Стриженая она. Вот как вы, в точности как вы.

– Я не стриженая, у меня волосы длинные и забраны на затылке в узел. Внешне выглядит как гладкая прическа. Подумайте, Сергей Леонидович, у Гольдич была именно короткая стрижка или волосы забраны в гладкую прическу?

– Ну я же говорю: как у вас.

– Понятно. А голос какой?

– Звучный такой.

– Высокий, низкий?

– Низкий. Нет, пожалуй, средний.

Татьяна задавала Сурикову еще множество других вопросов, и важных для следствия, и отвлекающих, позволяющих поймать его в ловушку. Потом протянула ему протокол.

– Прочтите внимательно и распишитесь на каждой странице. Если что-то неправильно, скажите, вместе исправим, – машинально произнесла она, думая совсем о другом.

Судя по занесенным в протокол паспортным данным, Зое Николаевне Гольдич было тридцать два года. Понятно, что паспорт фальшивый, но женщина, которой на вид лет сорок пять, не посмеет предъявлять липовый паспорт, согласно которому она на полтора десятка лет моложе. Нет, не посмеет. Значит, женщина, приходившая сюда к следователю и имевшая на руках, кроме паспорта, еще и генеральную доверенность от Бахметьевой, выглядела совсем не так, как только что описал Суриков.

И что же все это означает?

Через два года он уже был другим. Но именно через два года, а не сразу. И конечно, условия, поставленные Софьей Илларионовной, не рассматривал с самого начала как закон, который следует исполнять во что бы то ни стало.

Он скучал по вольной жизни без режима, обязательств, утреннего подъема в семь часов. И хотя понимал, что эта вольная жизнь не может длиться долго, что его либо посадят, либо убьют, либо заберут в больницу, все равно скучал по ней. Сергею тяжело было вести со старухой Бахметьевой разговоры, которые были для него слишком сложными и заумными. Открыто признаваться в непонимании не хотелось, юношеский гонор играл, поэтому приходилось слушать и с важным видом кивать, будто соглашаясь. Ему казалось, что Софья попадается на эту удочку и видит в нем достойного и интересного собеседника. С одной стороны, конечно, лестно, но с другой… Сесть бы сейчас с корешами, ударить по пиву, потрепаться о всякой ерунде, не особо выбирая слова и обильно пересыпая свою речь жаргонными словечками. С Бахметьевой он почему-то стеснялся разговаривать так, как привык, а говорить по-другому ему еще было трудно. Практики нет.