Европа – полуостров России (сборник) - Александр Образцов

7.

Так мы обозначили здесь тот ряд чистой поэзии, не смазанной примесями, который сегодня оказался в глуби скал и почв, с неразличимыми пока родниками. А война в литературе, развязанная Маяковским и другими башибузуками, в конце концов, и привела к всеобщему осмеянию поэзии, к ее задворкам. Где возникают войны? Войны возникают (используем систему доказательств великого Сталина, понимавшего чугунную поступь повторов) на периферии. Олимпийцы еще только разворачивают головы, а под ногами у них раздирается почва. Массовый старт грамотных, так любовно напутствуемых Львом Толстым, был подобен набегу саранчи, обожравшей все зеленые ростки. После Маяковского, после Суркова, после Егора Исаева (как стремительно уменьшается перспектива, просто геометрически) фигуры типа Арсения Тарковского или Александра Твардовского (если сводить права человека) стали смотреться растерянными истуканами.

8.

Но каковы были методы войны? Ее тактика, в данном случае обеспечившая башибузукам оглушительную победу? ибо о стратегии набега говорить нельзя, ее вообще не бывает в набегах (еще в паруса Фоменко).

Тактика же не приготавливается заранее. Тактика – это Ленин, улица, кабак. Когда полупьяный приказчик с жирным масляным пробором грохается в гостиной на вощеном полу, то он смешон и в центре внимания. Когда пол приобретет вид мостовой, грохаться уже никто не будет. И смех прекратится.

Первые атаки на литературу для избранных еще не имели наглости мата. Но они пробили бреши, в которые хлынула литературная критика. Наследники Белинского давно уже ждали момента. Он настал. Неважно, чем была обусловлена ярость критиков. Хочется думать, что цинизма там было меньше, чем стремления к народной пользе, к правильному течению лит. процесса, к отрицанию труда как основания успеха. Критика по своей сути не имеет мировоззрения, потому что она по профессии расщепляет, анализирует, закрепляет каноны. Поэтому пятьдесят лет мировая литературная критика дула в дуду марксизма, а последние пятьдесят – строго наоборот.

9.

Однако литература, воспетая и во многом изготовленная при отсутствии мировоззрения теми же критиками по существу, не могла дотянуться даже до нижних ветвей древа, как ни подпрыгивай и на какие спины не вскакивай. Всевозможные стимуляторы типа премий, собраний общественности и сочинений, типа просто выжигания иных образцов также не дали результата. Хотя тексты были уже практически неотличимы от классических. ………… ……., ….. – чем не Чехов? ….. …., ……, …., ……. – чем не Толстой? …… …… – чем не Достоевский? И ряды можно продолжать и множить с одним лишь условием – не называть при этом фамилий и стран, потому что хотя никто как бы и не цыкает и не зыркает, а бдят. Тем более что и без фамилий все ясно.

10.

Конечно, без примесей нельзя. Всегда поэзия будет мешаться с одной стороны с прозой и драматургией, с другой – с публицистикой и филологией. Но когда война, то надо размежеваться. Надо хранить ковчег завета. Откуда в поэзию должны были хлынуть вандалы? Из прозы с драматургией? Но там люди занимаются своими делами, они лишь вторгаются в границы, чтобы поправить породу. Не более.

Публицистика и филология к захвату чужих территорий более пригодны. И по причине своей прикладной роли при соседстве с такими угодьями. И по причине всеобщего грабежа. Вспомним хотя бы возвеличивание дирижеров, исполнителей, директоров и хранителей музеев, а то и министров культуры – тоже ведь мечтают о закрытии творчества. Хватит уже творить. Человечество и так не может запомнить произведения искусства.

11.

Здесь публицистика с филологией оказались, конечно, в меньшинстве. Хотя их творчество и было уже не совсем творчеством, а как бы интерпретацией и во многом сектантством, но для хранителя музея, скажем, это была уже крамола. И крамола тем более возмутительная, что творилась не всплывшими из небытия мертвыми именами, а современниками. При этом хранители бурно двинулись в сторону личного имущества, а филологи и публицисты вытеснили все литературные жанры с их территорий.

В результате поэзия стала неотличима от рассуждений на общие темы. Проза основным своим признаком узаконила обязательную вторичность. Драматургия отодвинулась на место киносценария и ниже, утратив права даже на музыку текста.

12.

Однако куда же скатились поэты, прозаики и драматурги, сбитые со своих территорий и лишенные даже видовых названий? Ведь если Евтушенко или Бродский сейчас поэты, то кто в таком случае Володин или Буркин? Если Сорокин или Акунин сейчас ведущие прозаики, то кто в таком случае Петрушевская или Эппель? Если Горин или Гришковец сейчас драматурги, то кто в таком случае Садур или автор этих строк? Ситуация войны и полного разгрома литературы не позволяет составить даже приблизительное представление о скрытых литературных величинах. Их место – среди толпы. Они слились.

В таком раскладе великолепным барометром ненастья стал читатель. Он не может влиять на исход сражения – и он повернулся спиной к так называемой литературе. Более того, он явно издевательски предпочитает сегодня Маринину и Донцову, к большому конфузу у названных прим. «Читатель всегда прав» – поругивали его саркастически. Зря.

Воры

«Однажды пещерные люди пошли охотиться на мамонта. Ничего у них не получалось, пока один не предложил заманить мамонта в яму. Так появились командиры.

Когда люди поели мяса мамонта, еды осталось еще много, и кто-то предложил положить ее в пещеру. Так появились замы по тылу.

А когда люди утром пришли поесть, то мяса в пещере они не обнаружили. Так появились прапорщики».

Прапорщики и командиры

Собственно, после этого анекдота писать что-то об истории цивилизаций уже не требуется. И читать, допустим, Маркса или Гегеля также не тянет.

Все историки и философы по причинам нравственного порядка разделены на две группы. Абсолютное их большинство закуплено на корню прапорщиками и рьяно защищает сложившийся порядок вещей. А некие горестные персонажи размышляют: почему так происходит и можно ли что-то изменить?

На первый взгляд изменить ничего невозможно.

Правда, есть здесь категория, названная в анекдоте «командирами». Психологически командиры не могли в той ситуации сговориться с прапорщиками. Командиры научили людей охотиться, они – герои. Герой подлецом становиться не желает. Чистая слава слаще любого мяса.

Прапорщики это также понимают. Они могли бы нанять какого-то подонка и тот поздно вечером раскроил бы череп командиру. Возникает вопрос (а прапорщики обладают повышенным чувством опасности) – кто станет заваливать следующего мамонта?

Здесь два тупика, из которых человечество выбраться не может в своей внятной (не фальсифицированной) истории.

Первый тупик. Сговор командиров и прапорщиков в принципе невозможен. Поэтому неизбежны революции и истребление прапорщиков.

Второй тупик. Мясо должно быть зарегистрировано и охраняемо. То и другое также в принципе невозможно. Можно найти командира (он сам объявляется, когда мамонт летит в яму). Найти честного прапорщика невозможно. Вообще честного человека по факту необходимости определить нельзя. Честность предельно просто имитируется.

Что возникло раньше – государство или воровский мир?

Яйцо или курица?

Конечно, вначале был командир, а потом вор. Это конечно. Пока не возник предмет воровства, самого воровства нет.

Другое дело, когда возникает идея ямы и мамонта в ней, тут же, через неосязаемое мгновение времени в мозгу прапорщика выстраивается идея его реализации.

Следовательно, в начале было Слово (идея добычи), а затем Дело (идея присвоения).

А это значит, что курица заболела идеей воспроизводства и снесла яйцо.

С этим разобрались.

Воровский мир вторичен по отношению к государству. И, кажется, почти так же необходим.

Представим на миг, что прапорщики рождаются с рогами и копытами. А честные дети – с нимбом. Детей с рогами при рождении бросают в пропасть, дети с нимбом идут в исполнительную власть и всё прекрасно распределяют.

Общество, возникающее в такой ситуации, очень напоминает конечные религиозные структуры.

Однако происходит странное: перестают появляться командиры. Возникает голод. Мамонты не желают падать в ямы. Или оказываются сожраны.

Новых идей пропитаться нет, поскольку распределители с нимбами не есть командиры, а командиры к власти уже точно не придут. Потому что честность и равноправие в таком обществе – превыше всего. Когда распределят последнюю крапиву, детей с нимбом также начнут бросать в пропасть.

Социализм заканчивается голодным бунтом.

Начинается новый цикл: страстные моления о командире. Командир приходит и приручает зубра (тура, буйвола) на мясо. Мясо кладут в холодную пещеру, идут спать.