Люди средневековья - Робер Фоссье

Главную роль отводили руке — бесспорно, потому, что эта часть тела более всего отличает человека от других живых существ. Manus был эмблемой власти; это была рука Бога, внезапно появляющаяся из гряды облаков и выражающая Его волю; рука отца, вкладывающего руку дочери в руку будущего супруга; рука князя или сановника на короне, символе его власти, или на пергаменте, где написан текст от его имени; рука старого рыцаря, наносящего «удар» (collée) молодому воину и тем самым возводящего его в ранг militia (здесь — рыцаря); рука купца, скрепляющего рукопожатием или «ударом по рукам» уговор с покупателем. Лучше всего напомнить то, что дошло до наших дней: клятва в суде — подъем правой обнаженной руки, приветствие солдата, обращенное к старшему по званию, — подъем руки к головному убору, или светский поцелуй женской руки — лицемерное признание власти женщины.

Не изучены лишь «мотивы» жеста, или приобретение им все большей вялости под воздействием чтения и письма. Археология, падкая на все, что связано с материальными свидетельствами повседневной жизни, обратила внимание на инструменты, рукоятки, ручки, дужки, так же как на сложение или физическую силу людей того времени. Она могла только констатировать, что мир средневековья был миром правшей. Замечание не блещет новизной: недоверие к левой стороне, римской sinistra, обнаруживается с того момента, как человек оставил на земле следы своего пребывания. Не в моей компетенции оспаривать гипотезы или даже утверждения, приписывающие левому мозговому полушарию, которое ответственно за действия правой стороны нашего тела, более активную моторику и большую способность генерировать импульсы; еще меньше я готов обсуждать последствия, прежде всего неврологические, затем психологические, этой врожденной особенности. Итак, все позволяет предположить, что во времена средневековья, как и сегодня, правая рука была важнее левой, и писцов, должно быть, обучали держать перо или калам в правой руке. Это в целом отражает иконография того времени, но лишь «в целом», ибо в нашем распоряжении есть ряд изображений или рассказов, где воин в бою, паломник в пути или государь на престоле явно одинаково владеют правой и левой рукой. Что касается самих пишущих людей, были приложены немалые усилия, чтобы обнаружить среди них левшей, и некоторые намеки на это кое-где нашлись: если второе завещание Филиппа Августа и первая рукопись Гвиберта Ножанского XII века — автографы, как полагают, то они оба были левшами — возможно, вынужденными бороться с этой особенностью?

Существует и другое чувство, также совершенно инстинктивное в своих спонтанных проявлениях: восприятие течения времени. Наши сердечные ритмы, наше психическое равновесие столь же чувствительны к нему, как растения и другие живые существа. Покорные своим часам и календарям, мы не остерегаемся его настолько, как наши предки, иногда очень близкие. Естественно, возврат жары или холодов не требовал долгих размышлений, равно как смена дня и ночи; за всем присматривало солнце, творение Бога: работа начиналась, когда его первые лучи проникали в мастерскую или освещали гумно; заканчивали ее, когда солнце садилось, и ночной труд, «работа втемную», был не принят даже в городах — к этому я еще вернусь. «Часовые» отрезки — двенадцать дневных и четыре ночных (дежурство караульных, «quart») — были выбраны на основе древнего двенадцатиричного счета, но в нашем климате они неизбежно оказывались неравными по длительности в зависимости от времени года. В принципе этого было достаточно крестьянину, как и работнику. Если они хотели узнать о времени больше, в их распоряжении было два средства: первое — солнечные часы, отбрасывающие на циферблат с двенадцатью делениями тень от иглы по мере продвижения дневного светила по небу; правда, нужно было еще, чтобы солнце светило! Если оно скрывалось за облаками, оставалось прислушиваться к регулярному колокольному звону ближайшей церкви или монастыря: звон отмечал начало служб, на которых присутствовали клирики и прежде всего монахи — это были прима на восходе солнца, терция через четыре деления, секста в середине дня, нона спустя четыре «часа», вечерня на закате солнца; ночь была поделена на три части: повечерие в первой трети, заутреня во второй, хвалитны за три «часа» до примы. Поэтому в середине года (например, на весеннее равноденствие) удары колокола в наших регионах раздавались в 6, 10, 14, 18, 21, 0 и 3 часа.

Неравенство этих отрезков составляло большое неудобство. Когда требовалось назначить час собрания, записать время исполнения договора или приговора, подобные способы оказывались неприемлемыми. В древности это понимали: древние греки в таких случаях использовали воду или песок, перетекающие при предварительной градуировке из одного сосуда в другой, клепсидру (по-гречески «крадущая воду»). Но, хотя идея механизма, способного отмерять равные отрезки времени, 24 в день, все еще согласно двенадцатиричной системе, как будто возникла еще в античности, она так и не была реализована. Или, точнее, она распространилась лишь очень поздно; претворение ее в жизнь было медленным, и прежде всего в городах, где потребность в таком механизме, чтобы задавать ритм работе или фиксировать время сделок, была более насущной: первые их изображения относятся к началу XIII века, образцы — к XIV веку. Общественные часы, установленные наверху башни ратуши, как в Кане в 1317 году, знаменовали победу «времени купцов» над «временем Церкви».

В повседневной жизни было необходимо считать часы, но не дни или месяцы. Вот почему библейское или греко-римское наследие удержалось (его сохранили и мы) даже после изобретения гениального (к сожалению, забытого) «революционного» календаря. Только День Господень [воскресенье] размыкает нумерованную череду feriae [дней] от воскресенья (prima feria) до субботы, даром что Создатель закончил свое творение только в конце недели. Сохранились и части римских месяцев — календы, ноны и иды, так же как и древние языческие, кое-где германизированные названия дней недели и месяцев; похоже, такое общее «попустительство» со стороны христианской Церкви тогда, как и сегодня, никого не удивляло. Правда, это касалось клириков и писцов — простому народу дела до этого не было: он знал лишь дни, когда славили какого-либо святого, порой только местного, или отмечали те или иные эпизоды из жизни Христа. Впрочем, вариаций здесь было множество, в зависимости от местных обычаев, даже когда требовалось установить дату сбора податей. Что же касается ритуальных празднеств, они поглотили античное наследие, замазав его христианскими красками: солнцестояния и равноденствия превратились в Рождество, Вознесение, Иванов или Михайлов дни. Дни, напоминавшие об иудейской сельской жизни или «священной» истории, сохранились, но были переряжены в Пасху, Троицу или Великий пост. В воскресенье сельский кюре чаще всего давал названия по нескольким словам того послания, какое было положено читать в тот день; из них сохранился только наш quasi modo.[12]

Что касается последовательности годов — то была проблема для мыслителей. Что касается простого народа, то непрерывная нумерация лет, привычная для европейцев (как христиан, так и мусульман), но не для азиатов, в повседневной жизни крестьянина или ремесленника не играла ни малейшей роли: ни тот, ни другой ничего не записывали, и воспоминания их были смутными. Да знали ли они, когда один год сменялся другим? Путаница «стилей», которых придерживались только те, кто в них разбирался, столь же изменчива, сколь и невнятна: Рождество? Пасха? Благовещение? Богоявление? И с чего начинать отсчет? С «основания Рима»? Древнее понятие, лишенное всякого смысла. С рождения Иисуса? Но Рождество — фикция, и его датировка, сделанная в VI веке, ложна, ибо предполагаемое событие произошло минимум на четыре года раньше. Хиджра Пророка? Но эти «переезды» в Медину происходили не раз и часто принадлежат к сфере устных преданий. Лучше всего, и именно так поступали простые люди, давать каждому году новое название, как делают в Китае, — правда, для этого нужна крепкая память, либо начинать отсчет лет с того момента, как епископская митра или княжеская корона окажутся на голове ближайшего господина. Еще не каждый знал, если не обладал хитроумием клирика, что это за момент — миропомазание? Коронация? Назначение? Посвящение?

Часы, считали их или нет, шли один за другим при свете дня. И вот надо было к ним присовокупить следующий день. Но прежде придется пережить ночь — другую половину суток, когда люди и скотина, почти без света, не имея права работать, оказывались во власти мрака, неизвестности, опасности. Ночь, которую редко изображали, но часто описывали, была неизбежным периодом, когда человек не принадлежал себе. Это была «страшная» ночь, время, когда демоны и колдуны расставляли свои ловушки — их делом была паника, охватывающая человека во мраке, кошмары или сладострастные соблазны; но более жестокими оказывались набеги воинов и не только их, грабежи и насилия; из всех преступлений, упомянутых в «грамотах о помиловании», более 55% совершилось ночью. Надо было стеречься, запираться, сменять друг друга, чтобы улавливать шорохи и шелесты, отблески, оживлявшие ночь, и понимать, что они значат. Однако эту же ночь можно было приручить, порой это даже получалось, сделав ее временем для объятий и наслаждений или для благородных помыслов: сколько христиан ночью находили или вновь обретали веру! Но вот на колокольне звонят к приме: пора снова начинать жить.