Люди средневековья - Робер Фоссье

Итак, ребенок родился и — по крайней мере пока — вполне жив. Но действительно ли он был тем самым, кого зачал отец и выносила мать? Неотвязный страх случайной или умышленной подмены ребенка по воле человека или дьявола преследует матерей и сегодня. А что говорить о близнецах и что с ними делать? Может быть, они свидетельствовали о безнравственности матери, забеременевшей от двух мужчин? Или один из младенцев — но какой именно? — был дьявольским двойником другого? О рождениях близнецов в средние века известно немногое; нечастые упоминания о них в генеалогиях аристократов наводят на мысль, что принималось роковое решение о детоубийстве — тяжком преступлении, худшем, нежели аборт, но лишь оно могло спасти честь рода. Как бы то ни было, ребенок по-настоящему становился полноправным членом человеческой группы лишь по завершении двух переходных ритуалов, означавших вступление в жизнь сообщества. Первый, происходивший сразу же после рождения, вероятно, был для людей средневековья главным: это омовение. Благочестивая иконография охотно отмечает, что этот обряд был совершен над Иисусом, но проводили его систематически и наследовали от предков. Как и сегодня, он явно представлял собой акт, связанный прежде всего с соображениями физической гигиены, с целью смыть с ребенка следы пребывания в материнской утробе; но это было еще и его вступление в мир живых: крик, испускаемый младенцем после шлепка (если последний необходим), затем прикосновение рук и воды. Ритуальный смысл первого омовения, чьи корни, вероятно, следует искать в доисторических временах, не ускользнул от людей средневековья, и если лохань с ветошью по-прежнему оставались в руках женщин, то на сей раз присутствовал и отец.

Второй обряд — крещение. Здесь снова использовалась вода; это было вступление в мир христиан, благодаря чему историк обладает множеством свидетельств и объяснений. Поэтому я ограничусь несколькими замечаниями недогматического характера. Осуществление этого первого таинства не обязательно было делом слуг Божьих: его мог взять на себя мирянин и даже женщина, если для ребенка возникала угроза смерти; зато, как ни странно, Церковь (по крайней мере, на стадии завоевания Западной Европы) долгое время допускала и даже поощряла крещение взрослых или по меньшей мере подростков по случаю праздников восприятия или обновления — Рождества, Пасхи, Троицына дня. То есть такие практики, от которых осталось столь много археологических свидетельств вплоть до XI века, создавали ситуацию, сложную с точки зрения канонического права: что происходило с душой молодого человека, убитого прежде, чем его «воспримут»? Достаточно ли было просто малого крещения? Во всяком случае, коль скоро родство с Богом было важнее всякого другого, распространение кумовства означало, что нового христианина, по Божьей доверенности, берет в свои руки Мир вместо родителей. Это духовное родство, ставшее в наши дни чисто символическим, могло подменять собой родство физическое; последствия этого, как психологические, так и материальные, не стоит труда увидеть.

«Детские годы»

Итак, вот желанный ребенок, он родился и получил крещение. Его пол иногда могли предсказать опытные повитухи, но обычно заранее о нем не знали. К такой ситуации относились гораздо спокойней, чем принято говорить. Выдвинуто множество аргументов в поддержку мнения, что предпочтение явно отдавали мальчикам. Один из доводов — численное превосходство взрослых мужчин. Ранее я упоминал, что нормальное соотношение полов — равное, а позднейшая диспропорция, не считая временных отклонений, причины которых остаются нам неизвестными, могла объясняться меньшими заботами о девочках. Но также допускалось, что наши источники неизменно выдвигают на первый план мужчин, а следовательно, наши подсчеты неверны. Если предпочтение отдавали мальчикам — и не сохранилось ли оно в нашем менталитете до сих пор? — оно могло иметь по преимуществу экономическую природу, просто отражать конъюнктуру, и это могло бы объяснить, почему и сегодня подобное предпочтение исчезает крайне медленно. Обществу, основанному на производстве и охоте, нужней воины и пахари, нежели прядильщицы и кухарки. Поскольку писателями были только мужчины, они не преминули изобразить свою роль в обществе, начиная с рождения, как более важную. Но в действительности истинным сокровищем семьи были дочери: их брак становился важнейшим делом, а плодовитость обеспечивала продолжение рода. Это, несомненно, видели и знали как в аристократических кругах, так и в других слоях общества. Так что пренебрежение, от которого страдали женщины, имело скорее психологические, нежели экономические причины: предполагаемая физическая слабость, меньшая производительность. Не вступая в спор, не входящий в мои планы и не затихающий с того момента, как люди научились писать, замечу лишь, что любое психологическое исследование и любой серьезный экономический анализ с очевидностью доказывают обратное.

Мать, восстановившая силы после родов сытной пищей и добрым вином, все же оставалась «нечистой». Вероучителям потребовалось немало уловок, чтобы сделать исключение для Марии благодаря «непорочному» зачатию. Во время расцвета культа Св. Девы в XII веке верующий придавал особое значение именно ее роли матери; более близкий к истине, чем богословы, он прекрасно понимал — важней то, что она выносила Дитя, а не то, что получила таинственный дар. Церемонией возвращения матери в сообщество христиан, избавлявшей ее от всякой скверны, был обряд «очищения» после родов (relevailles). У этого «повторного крещения» были библейские обоснования — Церковь уподобила его «введению Богородицы во храм», но не смогла лишить сексуальной стороны: действительно, после него женщина становилась вновь «доступной» для мужчины. Поэтому в связи с «очищением» открыто радовался весь семейный клан и даже вся деревня. Обычно этот ритуал возвращения в общество происходил через месяц после рождения мальчика и через два, если родилась девочка, словно в этом случае «нечистота» была больше.

Младенец питался материнским молоком — прежде всего потому, что таков закон природы, а затем потому, что любой другой тип вскармливания прочно привязал бы мать к очагу, лишив возможности вернуться к хозяйственной деятельности. В иконографии можно найти великое множество изображений женщины, которая прядет, стряпает или даже косит с младенцем у груди, сосущим материнское молоко, — похоже, без «строгого графика». Но случалось, что молока не хватало, или же, уже в XII веке, мать хотела прекратить лактацию — есть списки средств для этого, — чтобы избавиться от обязанности, которую сочла обременительной. Такое желание могло возникнуть и у аристократки, стремящейся вернуть былую свободу, и у крестьянки, которую ждали полевые работы. Тогда ребенка надо было передать кормилице, которых было в избытке — хотя бы потому, что хватало матерей, чей ребенок умер.

Наши педиатры любят усматривать в этом акте первый, почти непосредственный, отрыв ребенка от матери, по крайней мере от ее тела; так ли это, судить крайне сложно, но, возможно, тогда это в какой-то мере сознавали, поскольку выбирали кормилиц очень заботливо и с оправданной придирчивостью: возраст, близкий к возрасту матери, уверенность, что кормилица не беременна, безупречное здоровье — таковы были требования. Впрочем, ничто не мешало кормилице вскармливать и своего ребенка вместе с тем, которого ей доверили. В романах, фаблио и хрониках обязательно воспевали чувство более чем братское, почти сексуальное, которое соединяло обоих «молочных братьев». И вовсю эксплуатировали мотив «дружбы» между маленьким дворянином и маленьким крестьянином, которых вскормила одна и та же грудь.

Отнимали ребенка от груди очень поздно, самое раннее через восемнадцать месяцев, а мальчиков иногда и позже, словно мать должна была их опекать дольше. Что диктовало этот шаг — прорезывание зубов, окончание лактации? Ребенок переживал второй отрыв от матери. Похоже, насколько об этом знают или догадываются, такое отделение происходило плавно, поэтапно. Однако если для ребенка это было потрясением, то для матери — началом нового периода, поскольку аменорея, сопровождавшая вскармливание, заканчивалась, и, следовательно, женщину вновь можно было оплодотворить. Этот неизбежный «вдовий срок» и задавал оплодотворениям определенный ритм — полтора года между рождениями для женщины, кормящей грудью. Если же она не делала этого, промежуток между рождениями детей сокращался, роды становились чаще, а потому среди причин демографического роста XII и XIII веков может фигурировать и «революция кормилиц», как говорили.

Ребенок каждые восемнадцать месяцев, юные матери 16–18 лет, продолжительность жизни 40–60 лет — из этих оценок следует, что в жизни супруги бывало десять-пятнадцать беременностей. С учетом детской смертности среднее количество выживших детей в семье составляло, если можно так сказать, от 4,5 до 6,5 человека. Такие цифры, которые кажутся значительными в современной Франции, объясняют рост населения, о котором я только что говорил. Его показывают все аристократические генеалогии. Почему бы в бедняцкой среде дело обстояло иначе? Разве что если нищета толкала на детоубийство или отказ от детей. Первый поступок, драматичный и криминальный, наверняка скрывали; но он угадывается в мотивировочных частях грамот о помиловании, где речь идет об «encis» — удушении ребенка, уложенного в родительскую постель и «случайно» задавленного. Отказ от детей, поступок меньше скрываемый и менее тяжкий, тем не менее регламентировался и получал огласку: монахи, добросердечные христиане подбирали брошенных детей на церковных папертях — именно там оставляли новорожденных младенцев, вверяя их благочестию и в расчете на приюты. Можно ли с уверенностью сказать, что эти реалии — чисто «средневековые»?