Камбрийская сноровка - Владимир Коваленко

Села в постели. Ноги под себя подвернула. Выпрямилась. Кажется, так? По крайней мере, ничего не болит. Все равно — странно. Страшно! И даже плакать нельзя! Разве завтра… Когда страхи разнесет ветер!

Заснуть так и не довелось, пока окно не посветлело. Только зевнула — уже от усталости — заглянули охранницы. Анастасия, словно не было бессонной ночи, вскочила навстречу. Сегодня! Сейчас!

Несмотря на весну, стужа усилилась. В Константинополе в такие дни ставят легкие стены на форумах, перекрывают улицы навесами, чтоб ветер не так гулял, чтобы бездомный люд не перемерз. Здесь бездомный жив не будет! На стылые камни ранних прохожих гонит дело или государственная служба. Да и не так все плохо, когда поверх кунтуша наброшен плащ. Как завернуть в него августу? Просто: сперва набросить на плечи, потом запахнуть полы: левый край забросить за правое плечо, правый — за левое. Они не убегут, в них грузики вшиты — если быстро идти, по спине хлопают. Вот и все о дурной погоде: сквозь плотную шерсть ни ветер, ни дождь не пробьются.

Вот нужная улица, нужный угол. Остается ждать, но разве можно ждать единственного дорогого себе человека — спокойно? Анастасии кажется: вот прибежит сестра, к ней прислониться — и четыре года кошмара исчезнут, а останется женская половина Большого Дворца, и старшая сестра, ведущая ее за руку… Куда? Неважно, хоть и на экзамен. Даже если опять будет неправильно подсказывать.

А если не сестра? Саженцы–деревца размахивают полуголыми ветвями, словно ветер утащил у них главное, любимое. Мимо торопятся первые прохожие — шапки, вороты, капюшоны. Здесь женщины ходят с непокрытой головой. Говорят, нельзя прятаться от Господа — зато от ветра и дождя — еще как! Сестры все нет и нет. На башне часы. Странные. Два круга — быстрый и медленный — проносят цифры мимо неподвижных указателей. Слева — медленный круг — часы. Справа быстрый — минуты. А сколько времени — не поймешь. Цифры — чужие, незнакомые. Холод достает до сердца — Августина наверняка сделала бы часовую машину со стрелками, как в Афинах, и цифры подписала бы римские.

Нетерпение оказалось сильней гордости.

Остановила самую знатную даму — и что та делает на улице в столь ранний час? Идет быстро, капюшон отброшен. Волосы рыжие… только у самых корней русые. Красится, грешница, и волосы распустила… Синее платье шито золотом, пояс — яркая цепь. Застегнута точно посередине, излишек до колен свисает, на конце золоченая гирька. Повернулась — семь подолов колоколами вздулись.

— Холмовых цифр не знаешь, только римские? — переспросила, — И то хорошо! Грамотная! Подумай, не стоит ли учиться дальше. Не думала, что когда–нибудь так скажу, но нам не хватает ведьм. С ног сбиваемся! А часы без стрелок сделаны с умыслом. Так, чтобы время узнать мог только грамотный… Лишний повод учиться.

Анастасия окаменела. Как это — в христианской стране так колдуньи нужны, что не хватает? Или, правда, в башне живет не сестра — синерылая демоница?

— Я христианка!

Тут и Баян встрял — по отведенной роли.

— Чего ты хочешь от моей дочери? Я сам не христианин, но она верит в распятого бога…

— Я тоже. И я не верю, что Господь, установив этому миру познаваемые человеком законы и даровав нам разум — не желает, чтобы мы пользовались что тем, что другим! И ведьма с ведьмаком — те, что в меру сил изучают эти законы… а не вызывают демонов, как темные колдуны. Церковь нас не то, чтобы одобряет — не осуждает. Ты купец? Подумай: после года на подготовительном курсе твоя дочь сможет быстро делить и умножать, освоит способы исчисления, которые позволят тебе гораздо лучше управлять средствами: это называется статистика. Выучит основы полезных для торговли в Британии языков, узнает многое об устройстве вещей…

— Интересно. Но — кто ты такая, и какова цена?

Аварин серьезен, будто вправду готов отдать августу в ученицы! Колдунья довольна.

— Разумные вопросы. Видно человека дела. Цена — десять солидов золотом, восемьдесят милиарисиев серебром или шестьдесят милиарисиев расписками хранительницы правды за год учебы. Или служба Республике. Год за год. Как видишь, душу не требую… Я — Анна, — имя произнесла так, словно его должны немедленно узнать, но к иноземцам снизошла, уточнила. — Анна Ивановна. Ректор Университета.

Бросила взгляд на башню.

— Похоже, сегодня опять опоздаю. Доброго дня, почтенные.

Ушла, оставив запах лука: вот чем гриву красит. Не торопилась. Не с ее чином. Ректор! В Большом Дворце только у одной дамы не императорской крови должность выше. Значит, здесь все–таки римские порядки, хоть и странные. Значит, с холма может явиться и сестра!

Так кто? Она или не она?

Сверху лишь шелест ветра… Сколько времени, сиятельная — так титулуется звание ректора — Анна так и не сказала. Может быть, уже поздно? Может быть сегодня хранительница правды, кто бы она ни была, промчалась другой дорогой? Хорошо бы… Можно будет вернуться в трактир. Там тепло, там надежда и отчаяние не будут разрывать сердце пополам. До вечера. А потом — снова? Вот Анастасия уже не знает, чего ждет, на что надеется и чего боится. Только широкая улица, только людей все больше, только…

ОНА!

Бежит не сверху, снизу: обратно в Башню. Ни с кем не спутать, ни со случайным прохожим, ни с чудищем из недавних кошмаров. Каждое движение стремительного бега словно кричит: «Я — Августина!» Сердце поет, и, словно не было всех уговоров: «Сначала посмотрим, потом разговаривать явимся. Нельзя же вот так, прямо на улице…» — младшая дочь императора Ираклия рванулась навстречу старшей сквозь напрасные окрики за спиной. Да она сама кричала — имя той, которую узнала.

Не остановилась, когда навстречу, вместо приветствия, хлестнуло заполошное, с захлестом за ветряки и валы:

— Не стрелять!

Тяжелый наконечник ударил по сланцевой плите, брызнули искры… верно, стрелок, выжав спуск, успел чуть отвернуть ручную баллисту. Второй болт пошел под ноги метнувшимся вслед аварам. Не видела! Пальцы вцепилась в плечи сестры, глаза впились в лицо — наглядеться!

Навстречу — плошки свинцовых глаз, стрелки треугольных ушей. Чудовище. Демоница из камбрийских сказок… Хочется кричать — но все силы ушли на последний рывок. Остались сведенные намертво пальцы, веки, которые невозможно зажмурить, потому что сквозь уродство проступают черты сестры. Ее высокий лоб, ее гордые скулы, и нос, и подбородок, и даже манера щуриться на яркий свет. Все перекручено, все изувечено, но все — ее.

Ни ужас, ни счастье, что боролись в груди, не добились победы — слились, стали одним чувством. Стали словами. Шепотом.

— Сестра, что же с тобой сделали…

Как только с губ слетело: «сестра», ужас ушел. Снова вместе! Прочее неважно. Анастасия плачет на родном плече, как мечтала долгие годы, и Августина–Ираклия хлюпает носом вместе с ней, обнимает, шепчет ласковое. Длинное ухо ворошит сестрины волосы, и в этом нет ничего странного или уродливого.