Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века - Ян Хельфант

Описания у Дриянского более натуралистичны, чем у Толстого, но основные черты остаются такими же. В схватку с волком вступают борзые и крепостные-охотники, а дворяне или наблюдают со стороны, сидя верхом на лошадях, или принимают непосредственное участие, как в очерке Жихарева об охоте князя Борятинского. У Дриянского волков убивают быстро и беспощадно, что позволяет охотникам избежать их острых зубов, а в романе Толстого Данило выказывает непревзойденное мастерство охотника, захватывая волка живьем с риском быть покусанным. Нежелание Толстого описывать кровавое и натуралистичное убийство можно связать с тем, что его роман предназначался для широкой читательской публики, тогда как Дриянский ориентировался главным образом на охотничью аудиторию. Кроме того, решение Толстого изобразить, как Данило захватывает волка живьем, как нельзя лучше согласуется с мифологизированными представлениями о псовой охоте на волка, поскольку зверь не погибает, а покоряется человеку, что позволяет показать поведение плененного волка. Наконец, как я подробнее покажу в четвертой главе, волки, захваченные живьем, часто использовались на публичных или приватных травлях, которые охотники устраивали, чтобы обучать борзых нападению на волков, и считали хорошим способом показать своих лучших борзых в сравнении с другими.

В своем руководстве Реутт указывает, что волка можно захватить живьем при помощи борзых или заколоть кинжалом. Он подчеркивает, что первый способ труден и опасен для охотника, а также советует убивать крупного волка как можно скорее, если в охоте участвуют молодые борзые, чтобы они его не испугались. Он советует вонзать кинжал волку не в пах (как дважды происходило у Дрианского), а между ребрами в грудь с левой стороны, убедившись, что борзые держат волка за горло. В этом скорее отражается желание избавить от опасности собак и людей, участвующих в охоте, а не облегчить смерть волка [Реутт 1846, 2: 187–188]. Реутт особо подчеркивает, как трудно захватить волка живьем:

Искусство сострунивать не всем далось. Нужна величайшая отвага и уверенность в силе собак, чтобы не вооруженную руку наложить на волка. В строгом смысле, сострунивать должно двум охотникам: одному следует держать волка руками за уши, а другому исполнить прочее. Однако, к чести наших охотников, надобно сказать, что у нас, иногда, сострунивает один и даже старого волка [Там же: 187–188].

Утверждение Реутта имеет отчетливое сходство с вынесенной в эпиграф к этой главе похвалой Мачеварианова тем немногим русским охотникам, которые могут собственноручно сострунить матерого волка. Оба автора видят в этом умении символ национальной идентичности, обусловленной существованием в России как опасных хищников, так и незаурядных людей, способных побороть это воплощение дикой природы голыми руками, хотя и – что особенно важно – только при помощи своих бесстрашных и испытанных борзых. В этом контексте особо выделяется значимость поступка Данилы, совершенного в интересах Николая, поскольку ловчий отважно показывает пример мастерства, достичь которого стремится его господин.

В своих статьях об охоте на лис, написанных с позиции участника-наблюдателя, Гарри Марвин подчеркивает, что английских фоксхаундов нельзя воспринимать просто как животных из плоти и крови. Скорее они выступают «представителями» человеческих желаний, воли и действий, существующими для исполнения специфических ролей в разработанной системе взаимодействия с природным миром, каковой является охота на лис. Отдельно взятый фоксхаунд призван представлять собой идеальный образец породы, выведенной специально для целей человека, а собаки, составляющие стаю, в совокупности должны создавать эстетически гармоничное и функциональное единство [Marvin 2001: 273–276]. Сходным образом, но совсем в ином ключе, лисица, которую они преследуют, представляет собой набор символических ассоциаций, наполняющих охоту смыслом, – ассоциаций, эволюционирующих с течением времени сообразно изменениям социальных и культурных условий. Поскольку до XIX века лисица воспринималась скорее как животное-вредитель, нежели как полноценная охотничья добыча, английским охотникам-аристократам пришлось «пересоздать и переосмыслить ее», признав животным, достойным, чтобы на него охотились, как охотились на кабанов, волков и медведей до их истребления в Англии [Marvin 2002: 143].

Наблюдения Марвина создают удобную систему координат для рассмотрения совершенно иной ситуации с борзыми собаками и охотой на волков в России. Как я показал в этой главе, русские видели в столкновении между волком и борзыми квинтэссенцию противостояния Российской империи дикой природе, воплощенной в самом архетипическом хищнике. Борзые, в свою очередь, из всех охотничьих собак обладали наибольшим сходством с волками. Такие волчьи качества, как дикость, быстрота и свирепость, приписывались самым ценным и испытанным борзым, чьи клички также напоминали об этих качествах. Те, кто охотился с борзыми на волков, – как сами помещики, так и крепостные или наемные ловчие – вызывали у других участников охоты уважение, сообразное уровню их мастерства и степени личного участия в схватке между борзой и волком, одомашненной собакой и ее неприрученным противником. Наивысшим подвигом, придававшим легендарный статус тому, кто его совершил, было непосредственно вступить в схватку с волком наравне со своими борзыми. Рассмотренные нами литературные произведения и исторический контекст демонстрируют, сколь немногие были способны на такое и сколь большого почета они удостаивались.

Прежде чем завершить главу, я вкратце сопоставлю приобретенный Николаем опыт псовой охоты на волка и его последующее поведение в схожей семиотической сфере военных действий – во время сражения, произошедшего по сюжету романа двумя годами позже. Это сопоставление прояснит некоторые моменты, в том числе отсутствие у Николая сострадания к волку, значение зрительного контакта между охотником и добычей, а также роль насилия (и самообладания) в личностном становлении Николая. Сцена сражения показывает, что по мере взросления Николая развивается и его личная сфера моральной отзывчивости, распространяющейся в том числе на вражеских солдат, c которыми он сражается, хотя и не затрагивающей животных, поскольку Николай продолжает на них охотиться. Это сравнение поможет нам подготовить почву для более подробного рассмотрения того, каким образом некоторые русские люди, в том числе сам Толстой, начинали расширять свои представления об эмпатии и нравственности, распространяя их и на волков; этому будут посвящены четвертая глава и заключение.

В 1812 году, во время стычки с наступающими французскими войсками, Николай, теперь уже командир гусарского эскадрона, возглавляет дерзкий рейд для спасения отступающего батальона русских улан от преследовавших его французов. С самого начала этой сцены, когда Николай оценивает ситуацию на поле боя, Толстой проводит отчетливые параллели с охотой. Однако по мере развертывания сцены обозначается принципиальная разница между описанной ранее охотой на волка и насилием, направленным на других людей:

Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. <…>

Он чутьем чувствовал, что, ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. <…> С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. <…> Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.

В то же мгновение, как он сделал это, всё оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтоб увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одною ногой прыгал на земле, другою зацепился